ДЕД-ЭПИКУРЕЕЦ

Главы из книги

(Продолжение. Начало в # 676)

ДЕНЬ ТОРЖЕСТВА

– Ну, теперь признавайся, – потребовал дед. – Твоя работа? Ты наворожила?

– Приди в себя, – парировала бабка со смехом, – Какие силы ты мне приписываешь? Государственный переворот? Я, слава Богу, не страдаю пока манией грандиоса.

– Рассказывай! Я видел, как ты по утрам поджигала газетную бумажку в уборной.

– Ах, Мося, тебе не приходит в голову, что после соседей туда бывает невозможно зайти – а пользованье горшком в общей комнате с пятью спящими для нас, увы – недоступная роскошь? Прости за такой не совсем застольный ответ…

Мы сидели под полосатым тентом открытого кафе в скверике напротив Большого театра, примыкавшим к универмагу бывшему «Мюр и Мерилиз» – теперь он назывался «Мосторг», – о названии ЦУМ в ту пору никто и не слыхивал. Мне только что купили там новые сандалии, а деду – три новые рубашки, которые он по-киевски называл сорочками.

 Я приканчивал вторую вазочку мороженого с ананасом. В обычной ситуации это уже вызвало бы нарекания, но сейчас мне была дозволена любая вольность: даже десерт перед обедом. (Или – не перед, а вместо, мечтал я про себя потихоньку, на дух не переваривая борщ – точнее, любой суп как блюдо, как само понятие – суп!).

Но сейчас был праздник, вот уже третий день!

Уже третий день шел, с тех пор как получен был перевод из Киева – и как по мановению волшебной палочки, мы вдруг оказались богатыми! Это была сумма, которую один только я мог себе представить в ее конкретной материальности: ни дед, ни, тем более бабка, не могли найти ощутимого эквивалента полученных денег – для них они оставались только цифрами, квитанцией, ну разве что сберкнижкой. На перерасчет пенсии за тридцать один месяц можно было купить автомобиль «Победа», и я уже представлял ее себе: бежевую красавицу, с откидным верхом «кабриолет» и мелодичным сигналом!

Привыкшим всю советскую жизнь экономить, во многом себе отказывать, старикам не хватало воображения; я был снисходителен к их слабостям: в денежных вопросах они казались мне наивными и непрактичными. Вазочка «порционного» пломбира в этом кафе стоила одиннадцать рублей – в ней было три разноцветных шарика и крохотный желтый кусочек ананаса. За одиннадцать рублей в том же сквере можно было купить с лотка ровно десять порций эскимо в шоколаде, завернутого в серебряную бумажку, но мы уже третий день приходили завтракать именно сюда, в кафе «Интурист» с дикой наценкой – и это при том, что дед мороженое не ел, не любил. Для меня это было лишь еще одним признаком его чудачества.

Это были дни его триумфа. Долго и упорно он отказывался поверить в происходящее, заставлял себя не поддаваться надежде, не радоваться первым признакам счастливого исхода событий. Но сейчас, когда не осталось сомнений в реальности избавления целого народа от зверской расправы, он торжествовал. Третье утро дед начинал с любимого им кофе с коньяком, потом просил еще рюмку – отдельно и только тогда уже приступал к своей глазунье с ветчиной – а нам с бабкой заказывал сладкие булочки и долгожданное мороженое. Он сорил деньгами демонстративно, назло судьбе – а я это принимал тогда за глупость.

В этом дорогом столичном кафе никогда не подсаживали посторонних на свободный стул, не намекали, что пора уже освобождать столик, и уже за одно это обычно экономный дед готов был платить сполна и оставлять официанткам небольшие, но не обидные чаевые.

Когда, убрав тарелки, принесли бисквиты и ликеры – да, да, ликеры! бабке зеленый Шартрез, а деду рубиновый Бенедиктин – он вернулся к прерванному разговору.

– Мы все же надеемся, что сможем чуть больше узнать о твоем оккультном участии в нынешних событиях.

– Не чуди, Мося, – снова рассмеялась бабка, – о каком участии? Дались тебе мои суеверия…

– Ах, оставь. Нипочем не поверю, что все эти месяцы ты сидела сложа руки, пока я торчал в библиотеке.

– Ну почему же сложа? Вон у Людочки был бронхит, я дала ей подышать жженым эвкалиптом и действительно нашептывала, чтобы он подействовал.

– Не хитри, Ида. Тебе же ясно, о чем речь: мы хотим знать, отчего ты не удивилась, когда расформировали МГБ и все пошло вспять. Люди не верили своим глазам, весь город вставал на дыбы, когда приносили газеты, а ты…

– Неверно! Я как раз удивилась, это ты не хотел верить…

Я почел нужным вмешаться:

– Не юли, баба, скажи прямо: летала колдовать за всех нас на Лысую гору или нет? – и обратился к деду за вознаграждением: – Ну что, можно мне теперь кофе-глиссе заказать?

– Теперь он обедать не будет, – сказала бабка и это звучало как пророчество.

– Да, не буду! – поспешил я подтвердить ее предсказание.

– И не надо! – поддержал меня дед. – Но мы оба ждем, скажи нам, что там тебе виделось все эти жуткие дни? Ты же перемены чувствовала заранее?

– Ну чуяла, что надо тихо сидеть в Москве, не трепыхаться: в Челябинске дом оказался под наблюдением. Интуиция. Ничего особенного, тебе она тоже в диагнозах помогала, сам говорил.

– Но ты жаловалась, что я мешаю тебе сосредоточиться, дерзила мне как никогда прежде. Я смотрел на это сквозь пальцы, заметь, с пониманием. Теперь твой черед поделиться с нами… –

Принесли мой глиссе. Помимо ласкающего ухо взрослого названия, к этому плохо сваренному холодному кофе с мороженым полагалась еще настоящая соломинка, через которую можно было лениво тянуть эту горько-сладкую жидкость, и воображать себя посетителем Коктейль-Холла на улице Горького, куда детям до шестнадцати вход был категорически воспрещен.

Дед все настаивал:

– Когда объявили о смерти Самогó, люди в обморок падали, думали конец света, милиция в шоке, а ты – только плечами пожала, я же помню.

Мне стало скучно. Я высосал капли со дна высокого стакана и стал болтать ногой под столом. Дед остановил меня и заставил вытереть рот крахмальной салфеткой. Что он к ней пристает, подумал я, какая разница, кто стоит за всеми этими потрясениями – нормальный ли это ход событий, как писали в газетах, проделки ли это всяких шпионов и диверсантов, или ворожба нашей Бабы-Яги?

– Ответь уже ему, баба, чего он хочет, – приказал я ей, – давайте заплатим и айда домой, в поддавки играть, ты же обещал, дед. Чур, я сам даю на чай, готовьте два рубля!

– Если б я понимала, чего он хочет? Все, что я делала – это просила за всех вас, чтобы беда мимо прошла, за него тоже. А то, что я делала это как мне привычно, своим путем – кому это мешает?

– Да, но кого просила? – спросил я её вполне резонно, – паспортный стол? Небеса? Веру Матвеевну-управдома?

– Вот именно, – поддержал дед мой понравившийся ему вопрос, – кого?

– Ну судьбу. Фортуну, если хотите. Провидение.

– Привидение? – засмеялся я, но дед меня не поддержал.

– Про-, – сказал он, – не при-, а про-видение.

– Как это, про-? – не понял я.

Бабке стало ясно, что следует что-нибудь ответить, чтоб сразу прервать мой поток вопросов – или мы навсегда застрянем в этом сквере.

– Хорошо, Мося, ты уверен, что все эти пертурбации призвала я, но это же наивно! Даже странно для вольтерьянца. Все, что я пыталась – это отвратить несчастье от близких, нашептать, когда им время оберечься, а когда – не тревожиться…

– Да, но я помню: ты все время была спокойна, даже в самый разгар бешенства, будто знала, что в конце концов весь этот кошмар благополучно закончится…

Помолчав, бабка вздохнула: – Ну знала…

– О! – дед поднял вверх свой длинный указательный палец. – Откуда?

– Этого я тебе не скажу. Ты все равно не поймешь. И не поверишь – а тогда все плохое может снова повториться – и все мои старания тогда уже не помогут.

Дед с обидой проворчал свое Merde! – и вдруг усмехнулся: – Главное правило фокусников – и нечистой силы – никогда не раскрывать секреты трюков, а?

– Мм-да, пожалуй…. И психиатров – тоже, – как бы себе под нос пробормотала бабка.

– Touchér! – расхохотался дед, привстал, наклонился к ней и чмокнул ее в ухо.

– А мне, баба, – поинтересовался я, – мне скажешь? Хоть на ушко, я не протреплюсь.

– Тебе, может, и скажу – но не сейчас. Позже… Давайте платить и пошли. Погоди, дай-ка сюда… –

Она забрала у меня пустой стакан от кофе, перевернула его над блюдечком и внимательно осмотрела измазанную гущей поверхность. Остатки мороженого там ей ничуть не мешали.

– Идем, Яга. Заказать тебе еще трубочку с кремом, – спросил дед, – с собой, на вынос?

– Я и так уже хожу, шаркая ногами… Но тогда уж – еще два «наполеона» в придачу!

Их разница в возрасте со временем сгладилась, оба постарели, но чудила-дед тем сильнее любил предрассудки своей ведьмы с Лысой горы – и она это знала.

Это был действительно праздничный день. Засидевшись в кафе до полудня, мы совсем не готовы были даже думать об обеде. Позже мать послала меня с судками сбегать в соседний ресторан «Нева», в секцию «Обеды на дом», но, когда я принес домой еду, к ней, к моей радости, никто не притронулся. Я тайком откусил четверть бабкиного пирожного и тем был вполне счастлив, а на вечер, по настоянию деда уже был заказан праздничный ужин в ресторане для всей семьи. По дороге к нам уже были дядя Яша с женой и Людочка, которую дед упорно называл только малоупотребительным словом кузина. Мы ждали приезда отца. Его поезд прибывал в четыре на Курский вокзал, так что времени в запасе было достаточно.

Здесь уместно сказать несколько слов о моем отце. Звали его Бенедикт, в честь Спинозы, а коротко – Бен. Бен Левин был спортсменом, в юности увлекался футболом и боксом, а чтение с эстрады на самом деле даже не было его любимым занятием. По профессии он был театральным режиссером, но однажды не вовремя успешно поставил пьесу «Пенелопа» Сомерсета Моэма и попал под постановление. В передовой «Правды» «О репертуаре драматических театров» Моэма разгромили как носителя буржуазной морали, и на том театральная жизнь отца кончилась: его уволили. В разгар последней, второй волны, когда начались уже и аресты буржуазных евреев-космополитов, он подписал договор с Хабаровской филармонией как чтец и конферансье; теперь он надолго исчезал в поездках с концертной бригадой по городам Сибири, а дома появлялся лишь на пару дней в месяц.

Его нынешний приезд означал многое: перемены значили для него возможность побыть с нами дома и отдохнуть месяц-другой от утомительных поездок. Он знал о готовящемся банкете, и мы ожидали его приезда каждую минуту.

Бабка любила моего отца и считала его чародеем, родственной душой. Ей казался чудом сам факт, что он сам, своими руками выстраивал жизнь посторонних людей на сцене; каждый раз после премьеры она говорила ему:

– Ну, Бен, такого мы еще не видели! – даже если спектакль оказывался неудачным.

Но не так давно мне довелось убедиться, что наивность ее и сладкозвучие были только хорошо продуманной маской, что она совсем не была простецкой бабушкой, рожденной баловать внучат и готовить мужу жаркое: это было мне полезным уроком.

Я начал рано читать и уже не любил книжки для младшего школьного возраста, – а взрослые книги мне читать не разрешали, и я обратился к взрослым газетам. Их мне не посмели запретить: еще ляпну при соседях, что мне дома не дают читать «Правду»! Разумеется, я не понимал и половины политической газетной тарабарщины, но суть их призывов мне в конце концов стала понятна.

Подымайте бдительность –

и производительность!

– напевал я про себя, как заклинание.

Мне вообще нравились призывы и лозунги, но больше других я любил Ленина: он требовал – «Учиться, учиться и учиться!» Конечно, веселого в этом было мало, это означало гонять мяч во дворе все меньше, меньше и меньше! – но хотя бы сразу было ясно, чего вождь от тебя хочет! И призыв Крупской, его жены и соратника (так в двух лицах ее и называли) мне нравился: его тоже можно было напевать, как бодрую частушку:

«Помните, любите, изучайте Ильича –

Нашего учителя, нашего вождя!»

Одним словом, я был не по годам развитым еврейским мальчиком; таких называли «старая голова», и мне это нравилось из-за слова «старая». И вот однажды, гуляя с бабушкой, так гордившейся моим ранним умением бегло читать, я решил щегольнуть перед ней вдобавок и своей политической грамотностью.

– Знаешь, баба, – сказал я, предвкушая выражение восхищения, – иногда я чувствую, что так Ленина люблю, что аж голова кружится!..

Бабка не дала мне договорить: она больно ущипнула мой локоть и сильно дернула за рукав. Глядя мне прямо в глаза без тени умиления и восхищения, она раздельно произнесла свой призыв:

– У тебя есть бабушка Ида, запомни: ее надо любить, а не ленина-шменина! – и погрозила мне пальцем.

К такому я совершенно не был готов! После ее щипка я сначала подумал, что это так она требует прежде любить Сталина, а потом уж всех остальных. Но после всего происшествия она лишь прибавила суховатым, совсем взрослым тоном:

– Надеюсь, у тебя хватит разума никогда и никому это не повторять.

– Вот так бабка! – подумал я и с тех пор ни в обращении к ней, ни в своих мыслях о ней, ни в воспоминаниях я не называл ее бабушкой – только бабкой или на худой конец Ягой.

Поезд отца запаздывал, он отправил «Молнию» из Тулы, чтобы его не ждали дома – он приедет, как только сможет, прямо в ресторан.

Пока готовили стол, пока рассаживались, пока мы с Людочкой спорили кому достанется место у окна, дед успел выпить у стойки три рюмки коньяка на голодный желудок – и захмелел.

Хорошо, что по совету матери заказ на банкет был сделан заранее, и знакомый наш метр обещал не тянуть с сервировкой закусок.

Ресторан был выбран моими родителями, а ужин полностью оплачен дедом – даже намека на дискуссии он не допустил. Просто подъехал на такси в ресторан за день до срока, полностью расплатился за выбранное меню, включая чаевые, и напоследок послал еще на кухню бутылку «Столичной» – в подарок шеф-повару по прозвищу «Борода», чем немало того растрогал.

Официально ресторан назывался «Дом Актера», однако завсегдатаям был известен как «ВТО» – Всероссийское Театральное Общество – или просто «Дима и Володя», по имени швейцаров. Дело в том, что без особого пропуска туда посторонних не пускали, и швейцары отвечали за это. Секрет был в том, чтобы приложить к закрытой стеклянной двери ладонь так, чтоб изнутри ее увидел только швейцар, и позвать: Дима! или Володя! Вызванный подходил тогда к двери и мог увидеть между ладонью и стеклом купюру минимум в десять рублей (дореформенных денег) – и тогда от упомянутых Димы или Володи зависело принять или не принять подношение и, соответственно, впустить или не впустить постороннего, охочего до недорогой, но вкусной актерской еды.

Труднодоступный этот ресторан был, однако, спланирован весьма нелепо, неудобно для большинства посетителей. Он представлял собой длинный узкий зал с тесно установленными столиками по сторонам; совсем уже узкий проход вел от входа в конец зала к просторной круглой ротонде, выходившей высокими зеркальными окнами прямо на улицу. Поэтому окна там были закрыты легкими белыми шторами, днем скрывавшими интерьер от прохожих, а вечером пропускавшими желтоватое свечение уличных фонарей. Лучше места для банкета на восемь-десять человек нельзя было и придумать: многие мечтали поужинать в ротонде. Именно там-то и накрыли наш семейный стол.

Недалеко от нас в зале сидела компания подвыпивших журналистов из газеты «Советское искусство» и, не стесняясь, громко обсуждала шансы занять наше место, когда мы закончим ужин и уберемся восвояси. Время от времени они одобрительно оглядывали маленькую ладную фигурку моей матери, известной своим исполнением детских ролей.

– Вы надолго здесь, Женя? – обратился к ней по имени один из компании, назвавшийся случайным ее знакомым.

– Нет, – ответила мать, не желая показаться нелюбезной, – дети с нами. Но зависит от обстоятельств…

– Понял, – сказал знакомый, – если позабыли, я Анатолий, – и не дождавшись продолжения разговора, отстал.

Едва лишь принесли холодные закуски, дед постучал ножом по графину, требуя внимания.

Все мы, во главе с бабкой пытались тянуть время, надеясь дождаться моего отца: для него приготовили место во главе стола; он, что называется, должен был принимать парад и отвечать на тосты – алла верды! Но его все не было, и дед, откашлявшись, начал с того, что если ждать еще, он выпьет четвертую рюмку коньяку – и тогда уже будет не в состоянии выступать, то есть, что вся идея торжества, raison d’etre, станет бессмысленной.

Он продолжил, поведав о своих (и моих) стараниях как-то объяснить для себя внезапный крутой поворот политики в деле врачей, найти какую-либо логику в цепи развивающихся событий – и наше полное фиаско в попытках убедить всемогущую вещунью-бабушку рассказать о своем магическом предвидении упомянутых катаклизмов. Ибо без магии – и дед совершенно был в этом убежден – дело в данном случае не обошлось…

И поскольку провидица предпочитает молчать, он, дед, с позволения собравшихся хочет поделиться и своей тоже верой в магию, в магию просвещения. Правда – тем или иным путем в конце концов становится достоянием публики, вещал дед; массовая истерия, какой бы она ни была тяжелой, рано или поздно слабеет, и лучшего средства против нее, чем Просвещение не найти, в это он твердо верит…

В этот момент в конце зала появился мой отец, и мать поднялась со своего места и махнула ему рукой. Отец не замечал, ему не пришло в голову, что нас, в основном нетеатральных посторонних, да еще и с детьми, посадили в элитную ротонду.

– Бен! – негромко позвала мать, но зал был длинный, шумный, и отец не услышал. – Бе-ен! – позвала она громче, – мы здесь, сюда!

Когда он заметил нас и направился к ротонде, за столом журналистов началось какое-то движение; один из них, верзила в светлом костюме, привстал, и когда отец проходил мимо, в подражание матери тоже как бы позвал его:

– Бен! – Отец остановился, подумав, что не узнал какого-то знакомого. Тогда верзила повторил совсем громко: – Бе-ен! – да так, что все обернулись, и продолжил: – Джон! Бен! Американские имена. Что, русских Иванов уже в мужья не берут? Берегут себя для космополитов?

Отец был среднего роста, но с юности у него были очень сильные руки. Он чуть отодвинул стол, легко протиснулся между стульями, врезал пьяному под дых и, не давая упасть, ухватил его за одежду: левой рукой за шиворот, правой – за зад просторных брюк. Отец без труда приподнял верзилу повыше, так, что ноги того чуть касались пола, и таким манером пронес его сквозь весь узкий проход основного обеденного зала по направлению к выходу. От неожиданности журналист не пытался сопротивляться, ноги его вяло волочились по ковру. Лишь в середине зала к нему вернулся голос, и он смог сказать:

– Я – Леонид Ленч, вы за это ответите. У вас будут неприятности!

Но это привело лишь к тому, что отец, не выпуская его, ускорил шаги, и у самого выхода позвал:

– Дима! Володя!

Опытные Дима и Володя распахнули стеклянные створки дверей, отец протащил журналиста еще несколько метров сквозь главный вестибюль и, толкнув его телом дубовую дверь на улицу, вынес его наружу и выставил на ступеньках входа. Аккуратно прислонив ошалевшего верзилу к гранитной стене, отец легонько врезал ему тыльной стороной кисти в кончик подбородка, давая таким образом понять, что в такой ситуации ему лучше всего вести себя тихо и стоять ровненько.

От ужаса и стыда, подвыпивший журналист притворился в дрезину пьяным.

Мимо толпами проходили люди, сиял огнями Елисеевский магазин, чуть подалее сверху взирал на жизнь одинокий Пушкин. Как всегда куда-то неслась, спешила вечерняя улица Горького.

(Продолжение следует)