ДЛИННАЯ, СЛОЖНАЯ, БЫСТРО ПРОЛЕТЕВШАЯ, НО ИНТЕРЕСНАЯ И СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ

Анна Топоровская

Ах, как травы душисты,

Как бессовестна смерть.

Знаю: Жить после жизни

Надо тоже уметь…

Роберт Рождественский

Пока живы родители, даже хотя бы один из них, дети взрослеют, когда уходят родители, дети сразу начинают стареть. Уходя, родители забирают маленькую часть от детей, но оставляют большую часть себя в детях и внуках. Справедливость этих слов почувствовал каждый, кто терял своих родителей. Боль утраты не зависит от возраста, не зависит от срока давности.

Очень банально звучит? Наверное. Только когда это случается, вновь и вновь ощущаешь остроту и неожиданность, степень ответственности и неизбежность самобичевания, беду и вину. А ещё нестерпимое желание не забыть детали, слова, нюансы… Только не следует предполагать, что детям, внукам, правнукам – это не нужно и не интересно. Во-первых, каждый когда-нибудь задумывается о своих корнях, во-вторых, надо стараться жить так, чтоб это было интересно продолжателям семьи и рода. Надо продумать, как собрать главные вехи своей жизни и доступно увековечить их для других поколений.

Любезно разрешив мне рассказать о моём папе Б. Топоровском, покинувшем нас на 92-м году жизни 24 июля 2022 года, мой давний и близкий друг Павел Пикман сказал: «Это история поколения, история иммиграции, история народа…».

С благодарностью ко всем, кто откликнулся на мою боль и моё горе, кто поддержал нас в эти скорбные дни, я делаю попытку выделить главное в истории уходящего поколения, истории, которая, казалось, была у каждого своя, но оказалась общая на всех.

Дети войны

Всю фальшь пафоса о войне, нараставшего с годами и дошедшего до абсурда, лучше и раньше всех понимали и чувствовали истинные жертвы – дети войны, дети погибших солдат. Мой папа Бенцион Топоровский, ошибочно записанный при рождении неграмотной девушкой в ЗАГСе Бантионом, и называемый Борисом, Беником, Беней, получил похоронку накануне своего 13-летия в 1943 году. Оставшаяся с тремя детьми (папа старший) набожная и забитая бабушка получала 16 рублей пенсии в месяц за потерю кормильца и не могла до самой смерти простить своему мужу, что не спрятался, не укрылся, не сдался, не остался живым. Его призвали в 1942 уже немолодого (дедушке было за 35) и с плохим зрением, а в 1943 он погиб под Курском. В письмах с фронта, бережно сохранённых папой, – завещание заботиться о маме и сестричках, что папа выполнял несмотря ни на что. Военная тема была для него только боль и тоска и никакой патетики. Из всех «развлечений 9 мая» для него была важна только минута молчания. Он не спорил, не доказывал… Он вообще никогда не спорил. Его жизненная философия была – всепрощение, он был сильный духом, но казался слабохарактерным. Удивительное чувство юмора, пронесённое через всю жизнь, помогало ему превращать всё в шутку, даже обиды. Преждевременная взрослость научила это поколение выкручиваться, находить общий язык, договариваться, не лезть на рожон, не сражаться с «ветряными мельницами», не доказывать, если некому и незачем. У него не было врагов, он умел прощать, умел не напоминать об обидах, умел не попрекать, делая добро, не ждал благодарности, давал и дарил, получая удовольствие от этого. Золотыми, умелыми руками мастерил, починял, радовал и радовался. Во время прощания Павел Пикман назвал моего папу «добрым волшебником», как хорошо, красиво найденное определение, правда?

Еврейство

Когда многие и многие из русскоязычных евреев признаются, что знали про еврейство только из-за пресловутой пятой графы, я проникаюсь гордостью за еврейство в нашей мишпухе. Вся семья папы и те, кто убегали от погромов в местечке Жашково Уманского Уезда Киевской губернии, и те, кто кардовал и крамповал сукно на суконной фабрике, пока её не разрушили большевики в местечке Стеблёве Шендеровской волости Киевской губернии, при поляках и при украинцах сохраняли еврейство. Хоть фамилия родственников со стороны папиной мамы Коганы, они утверждали, что были левитами. Во всяком случае и папин дедушка, и старший дядя уже на моей памяти в маленькой бакинской синагоге и в шабаты, и в праздники сидели прямо у Арон а-Кодеш (тот самый шкафчик, в котором хранится свиток Торы) лицом ко всем собравшимся. Кроме мацы в синагоге раздавали тоненькие книжечки-календарики еврейских праздников и ежегодно в канун Рош а Шана старший дядя снабжал всех в семье такими календариками. Новый год, Йом-Кипур, Пейсах, Пурим и Хануку праздновали даже самые заядлые комсомольцы, а коммунистов среди нашей мишпухи, вроде и не было. Папа любил рассказывать, как в детстве приспособил колёсико от часов, чтоб делать равномерные дырочки в листиках из теста, когда сами пекли в синагоге мацу. И крошечная Бармицва в 1943 у него, и настоящая Хупа в 1955 у моих родителей была.

А ещё был сладкий идиш, так бережно сохранённый и в прошлой, и в американской жизни. От возможности разговаривать в еврейских организациях, до участия в спектаклях балтиморского театра на идиш, увы, недолго, но ярко игравшего в нашем Еврейском центре под руководством А. Плакса.

К счастью, в Баку, где родились и жили до иммиграции мои родители, можно было быть евреем. Конечно, в составе советской «семьи братских народов» слово «еврей» не звучало гордо, но и «жидовская морда» было чрезвычайно редким восклицанием. Баку тогда был, действительно, особенным, действительно интернациональным городом, но это уже следующая часть…

Бакинство

При всей заслуженной ненависти к советской власти, к городам нашего детства и нашей юности мы относимся с нежностью и любовью. В январе проклятого 1990, в самолёте поднявшись над окровавленным и серым Баку, покидаемым мною навсегда, я думала, что никогда не прощу этому, такому родному всегда и такому чужому тогда городу всё, что видели и пережили в том ужасном месяце. Но простила… Папа и мама, рожденные в Баку, заражая всех, как вирусом, любовью к этому городу, сумели поднять любовь над обидами. А ещё эта всесторонняя помощь бакинцев вокруг здесь в Америке. Она была и есть все 32 года. Баку – это как раз тот случай, когда можно ЕГО покинуть, но он останется в каждом навсегда. В последние дни жизни, уже на больничной кровати папа обращался к медперсоналу на азербайджанском языке. Один из мед-техников оказался турком и был невероятно рад, что нашёл с больным общий язык. Вся безграничная благодарность к Америке, подарившей родителям внука, благополучие, возможность путешествовать, общаться с друзьями, посещать оздоровительный центр, одним словом – счастливую старость, конечно, не смогла вытеснить воспоминания и эмоции, связанные с Баку.

Любовь

Несомненно, любовь – это не букетно-конфетная молодость, а проверенная временем и трудностями длинная совместная жизнь. Мои родители познакомились, когда папе было 19, а маме 17, потом папа служил три года, потом долго копили на свадьбу. До смерти мамы были вместе более 60-ти лет. Мама хотела умереть раньше папы, она приговаривала: «Ты без меня проживёшь, а я без тебя – нет…». Она ушла почти 10 лет назад, но в ящиках и на полках в их уютненькой милбрукской квартире повсеместно я обнаруживала записки, написанные маминым красивым учительским, каллиграфическим почерком: «Эти носки для очень холодной погоды», или «Этим шарфиком укутай шею дважды…». Наверняка она понимала, что он знает какие носки, рубашки, туфли и галстуки надо надевать, но это было продолжение диалога после ухода. И он, оставаясь один в квартире, разговаривал с её портретом и вновь, и вновь пересматривал старые видеозаписи.

Уход

Мама ушла молниеносно, за 23 часа, а папа долго болел. Он терял силы, терял вес, но не стонал, не ныл, не жаловался, не капризничал. На многократно повторяемый вопрос: «Что болит?» безоговорочно отвечал: «Ничего». Я боялась, что он теряет память и часто спрашивала про что-то давнишнее и про что-то недавнее. Когда вдруг оказывалось, что он что-то не помнит, он явно огорчался и тогда я сменила «тактику», стала каждый день навещая его в больнице, или в реабилитационном центре рассказывать ему истории про Его жизнь. Про то, как мама год вышивала ему крестиком свадебную рубашку, про три ведра свадебного винегрета, которые нарезал весь интернациональный бакинский двор на Шимахинке. Про те многочисленные детские немецкие коляски с окошками, которые папа, работая в КУЛЬТТОРГ-е доставал всем знакомым и знакомым знакомых, мечтая о собственном внуке. Про друзей и соседей, ставших друзьями, про милые традиции бакинской жизни, про праздники и знаковые события. Про многочисленные путешествия, в которые я с удовольствием брала его в американской жизни. Про рождение и детство моего сына, папиного единственного внука, которому папа посвятил всю свою американскую жизнь. Он улыбался. То ли оттого, что помнил рассказываемое мной, то ли оттого, что я знаю и помню всё это. Длинная, сложная, быстро пролетевшая, но интересная и счастливая жизнь.

На опустевшей больничной кровати, ошибочно записанного ещё в ОВИРЕ Бантоном Топоровским под подушкой лежала небольшая стопка фотографий, пачка писем от мамы, которые Она писала Ему ещё в армию, и свежая газета «Каскад»… Теперь я буду хранить эти реликвии вместе с текстом стихотворения написанного и прочитанного Павлом Пикманом во время церемонии прощания с папой. За что я безгранично благодарна автору:

ГОРЕ

Нет – не делится горе на части.

Не бывает большим и меньшим,

А бывает лишь настоящим,

И бывает всегда неуместным.

Не бывает от горя спасения,

Не найдёте от горя укрытия.

Горе – взрыв, а не просто горение

Горе – жизнь, а не просто событие.

Это правда, что горе приходит

И всегда застаёт врасплох.

Но не правда, что горе проходит,

Горе вместе с тобою живёт.

Узнаю я по взглядам особым,

Различаю в безликой толпе,

Среди встречных случайных прохожих,

Тех, кто носит горе в себе.