Posted by (главы из книги)
(Продолжение. Начало в #577)
Ещё помню электрика Черняка, с очень смуглым цветом лица, из-за чего я думал, его так и прозвали, и какого-то Варшавского, который, как я полагал, приехал в эту артель из далёкой Варшавы, и некоего Жительзеева с протезом вместо руки, которого я «про себя» называл «житель змеев», я думал, что раньше он жил вместе с какими-то змеями, которые и откусили ему руку…
Однажды я, как обычно, подслушал разговор родителей, из чего понял, что в папиной артели случилось ЧП, какой-то папин сотрудник по фамилии Поренчик, который для меня сразу стал похожим на куст красной смородины, который почему-то называли «поречки», организовал прямо в их артели какой-то подпольный цех по производству грампластинок из использованных рентгеновских снимков. Я не понимал, почему этот цех «поречкину» надо было устраивать именно под полом, как на каких-то снимках рук или ног можно играть музыку, и зачем туда к нему пришёл какой-то «обэхээс»… Многих их работников тогда посадили, а отцу, хотя он к этому цеху и не имел никакого отношения, как главному инженеру, отвечающему за производство, из этой «Сталинской пятилетки» всё-таки пришлось уйти, и он пошёл учиться ремонтировать холодильники.
А через много лет я получил привет из того далёкого времени. Я тогда работал главным инженером в ремонтно-строительном управлении, и ко мне в кабинет зашёл пожилой человек, сказав, что его фамилия Кривошеин, и что он прочитал табличку на двери, и хотел бы узнать не сын ли я того самого Лама, который был у них в артели Главным инженером. Я ответил утвердительно и он сказал мне много добрых слов о моём отце. При этом он спросил, не помню ли я его. Я искренне сказал, что его самого не помню, но часто слышал его фамилию Кривошеин, считая тогда, что это тоже один из видов людской инвалидности. Когда он уходил, я вдруг неожиданно для себя отметил, что шея у него ровная.
Помню, мне года четыре, и на лето мы сняли домик в деревне Сморгонь. Там я вдруг тяжело заболел толи свинкой, толи скарлатиной, а может коклюшем и ветрянкой вместе взятыми. Температура была под сорок, и я чуть не умер, прямо в сельской больнице. Спасла меня обычный сельский врач, которая по чьему-то совету из областной больницы, на свой страх и риск сама сделала мне пункцию спинного мозга. Очень хорошо помню день своего выздоровления. Первое, что я увидел, придя в себя – это солнечный луч на больничной стене палаты, обычной комнаты деревенского домика. В комнате открыто окно, в окне я вижу своего отца в его любимой серой кепке. Он смотрит на меня, и по щекам его текут слёзы. Он гладит меня по лысой голове и приговаривает: «Ничего, Сёма, мы еще поживем!»… К слову сказать, отец привёл меня в этот мир дважды. Ну, как это было в первый раз, – вполне понятно, а во второй раз он просто «спас» меня месяцев за восемь до моего рождения. Моему старшему брату было всего года полтора, когда мама «случайно» мной забеременела, и поскольку она ещё от брата «не отошла», то решила «втихаря» от меня избавиться. Квартирная хозяйка, когда отец пришёл домой, сообщила ему об этом, и папа, спасибо ему ещё раз от всей души, «достал» ее прямо в приемной гинеколога, и меня не «достали» раньше времени…
Всё моё детство мы с отцом дружили и всегда находили общий язык. Он часто брал меня с собой на работу, по пути мы подолгу разговаривали, он учил меня жизни и передавал свой нелёгкий жизненный опыт. Помню, когда мне было лет семь, он взял меня вечером после работы на халтуру к одной еврейской женщине, квартира которой утопала в коврах и хрустале. Отец долго возился с её холодильником, когда закончил работу и холодильник «захолодил», хозяйка протянула ему кучу какой-то мелочи. Мелочь эту он не взял, достал из своего кошелька пять рублей, положил на стол, и сказал, чтобы она использовала эту пятёрку, когда у неё испортится холодильник, и позовёт чинить кого-то другого. Так мы с ним и ушли с той халтуры.
Однажды, папа чинил холодильник у двух очень стареньких и больных людей по фамилии Молчатские, которые не имели ни детей, ни родных, и они попросили его купить им что-то в магазине. Он сходил и принёс. Ему стало жалко их. Бывая в этом районе, заходил к ним, интересовался, не надо ли им чего, кое-что чинил, звонил врачам и в Райисполком, приносил лекарства. А потом старичок умер, и его жена осталась совсем одна. Папа просил меня иногда заезжать к ней, и я заезжал, ходил в магазин и в аптеку, а когда у неё был ремонт, папа взял её жить на пару месяцев к нам, и она была всем нам очень благодарна. Потом, через несколько лет старушка тоже умерла, и тут оказалось, что у неё много каких-то племянников и племянниц. Хоронил её Райсобес, а после похорон мы пришли в её квартиру. Помню, кто-то из племянников подошёл к отцу и сказал, что он может взять из квартиры всё что хочет, но он ответил, что ему ничего не надо, и мы, помянув старушку, тихо пошли домой, и у всех у нас было такое ощущение, что мы потеряли близкого человека…
Отец ещё какое-то время работал заведующим этой холодильной мастерской, а потом ушёл на пенсию, но поскольку не привык сидеть дома, устроился ночным сторожем на расположенный рядом с домом винзавод, рассказывая нам, что помимо зарплаты (так как вино его особенно не прельщало), будет бесплатно получать яблоки и виноград. Однако когда он понял, что не может на должном уровне ночами охранять ёмкости и сосуды с вином от набегов местного населения, то просто уволился и больше никуда устраиваться не стал.
Надо сказать, что отец обладал прекрасным чувством юмора, любил рассказывать и слушать анекдоты, любил музыку, еврейские и цыганские песни. По сто раз слушал, купленную где-то пластинку с юморесками Торопуньки и Штепселя. В числе других «трофеев» после войны он привёз из Европы какую-то пластинку на русском языке, где главные слова припева были: «…три казака на Карпатах, … твою мать!». И когда приходили гости, он частенько ставил эту пластинку и все ухохатывались.
Ещё одно яркое воспоминание детства. Помню, я страшно любил играть в футбол, и до темноты гонял мяч во дворе с пацанами. Но самой большой радостью для меня было, когда во время игры из-за угла нашего дома показывался мой папа с чемоданчиком с инструментом в руках.
Я тут же прерывал игру, какой бы счёт, и в чью пользу бы не был, и радостно бежал к отцу, бросаясь ему на шею. Он гладил меня по голове и давал 11 копеек на мороженное, и я после игры бежал в гастроном и покупал себе эскимо на палочке, туго обёрнутое в фольгу, ну, а если любимого «эскимо» уже не было, то всё равно, с удовольствием съедал за папино здоровье, тот же пломбир за 9 копеек.
А еще я часто вспоминаю, как будучи подростком, хотя мне каждый день давали деньги на завтраки и мелкие расходы, я все-таки испытывал некоторые денежные затруднения, вследствие чего и нашел нехитрый способ пополнения своей казны. Когда папа ложился спать, я, был грех, проводил «финансовую ревизию» в его кошельке и брал там не бумажные деньги, а несколько пятнадцати- и двадцати-копеечных монет, которых у отца в кошельке всегда было в избытке и исчезновения которых он, конечно, не замечал. И вот прошли годы, я окончил школу, пошёл работать на завод, и наступил день моей первой получки. Я прямо с работы примчался домой и протянул отцу всю пачку моих первых трудовых денег. И папа очень растрогался и сказал: «Ну, вот, сынок, ты уже совсем взрослый. И можешь сам себя обеспечивать». Потом улыбнулся и добавил: «И теперь тебе не надо больше тайком залезать в мой кошелек, а мне не надо будет каждый день разменивать несколько бумажных рублей на пятнадцатки и двадцатки»…
Теперь, спустя столько времени, я понимаю, что мой отец совсем мало отдыхал. За всю свою жизнь, насколько я помню, он всего один раз по-настоящему отдыхал в каком-то доме отдыха. Сохранилась всего одна фотография, где он в пижаме, беззаботно и радостно улыбаясь, сидит на скамейке у клумбы с цветами возле одного из корпусов.
Он жил буднями, был счастлив обычными житейскими радостями и его личные праздники не имели для него большого значения. Он редко отмечал свои дни рождения, порой даже просто о них забывая. Так однажды они с мамой, уже будучи на пенсии, поехали отдыхать в город Друскининкай, жили там на частной квартире и как-то, возвращаясь с прогулки, нашли в дверях записку от почтальона о пришедшей на их имя какой-то там телеграмме. И они вдвоем тут же помчались на эту почту, решив, что что-то случилось, может быть, со мной (а я тогда служил в армии), и запыхавшись, примчались туда и получили телеграмму, которая была таки от меня и в которой я поздравлял папу с днем рождения, о котором они оба тогда просто забыли.
А какими радостными были для меня совместные с отцом походы в баню. Ванны у нас в квартире тогда ещё не было, и периодически папа устраивал для меня и старшего брата «головомойку» в общественной бане. Как сейчас помню, главным там было, так как раздевались мы все в одном ящике, а тазик выдавался один на ящик, – это найти свободный тазик для себя и для брата. Там были, конечно, лишние, безномерные тазы, но их было очень мало. И мы кругами ходили по моечному залу, как на охоте, в ожидании, когда кто-то уйдёт в парную, намылит лицо или просто зазевается. С малых лет я любил, просто обожал, ходить в парную, где был какой-то нереальный, фантастический мир – все в шляпах, в пару и густом тумане. В воздухе мелькают веники, гулко раздаётся их хлёст по голому телу, громкие возгласы, вздохи, восторженные «охи», «ахи», «ух, ты!», и другие более крепкие восклицания. А какая радость, когда кто-то сверху крикнет: «А-ну-ка, подбавь-ка ещё чуть чуть!», и кто-то внизу, в тумане с большой кружкой в руках «плывёт» к заветной печке и со всей силы «плюхает» воду на огненно-раскалённые камни, и густая волна воздушного «кипятка» поднимается туда, к верху, к самому потолку… И вот она, та заветная верхняя полка, где жарче всего, и куда не так просто добраться из-за большого числа желающих, и эти сладостные мгновения полного расслабления тела и «парения» его в обжигающих густых потоках тепла и тумана. Потом мы с отцом вместе идём в буфет, и с наслаждением и жадностью пьём, кому что полагается – папа янтарное пенное пиво с рыбой, а мы с братом – лимонад или ситро с вкусным, рассыпчатым коржиком. Потом мы вместе идём домой, отец держит меня за руку, во всём теле лёгкость, а на душе радостно и светло. Теперь я понимаю, что это и было одно из ощущений настоящего детского счастья, которое дарил нам наш дорогой и любимый отец.
Вообще-то мой отец был человеком довольно сложным, с непростым характером. С одной стороны он был по-житейски шустрым и ушлым, а с другой – простым и доверчивым. Так, когда он потерял работу, и у нас в семье были трудные времена, он экономил на электричестве, для чего в квартирном электросчётчике придумал некую хитрость, которую он по-еврейски называл «зихер», и от которой счётчик нет, не «стоял» на месте и не скручивался назад, а просто замедлял своё движение, то есть отец, как говорится, и в этом деле «имел совесть» и (в отличие от многих других), знал меру. Моей же главной задачей в этом «зихере» было по приходу инспектора «энергосбыта», а это бывало не очень часто, тут же сообщать папе об этом, чтобы он мог сразу прийти и с ним «разбираться». Потом они ненадолго запирались в комнате, после чего инспектор уходил довольный, сытый и с небольшой, как говорил Остап Бендер, «взяткой должностному лицу, при исполнении служебных обязанностей».
С другой стороны, несмотря на богатый жизненный опыт, отец был очень доверчивым человеком. Я помню случай, как они с мамой прогуливались по скверику возле кинотеатра «Беларусь», а я, идя с работы домой, издалека увидел их, разговаривающими с каким-то неопрятным мужчиной. Я подошёл, а мужчина в это время уже удалялся от них быстрой походкой. Я спросил, кто это, и папа объяснил, что это его бывший сотрудник из отдела снабжения, который сейчас работает на продуктовой базе, где-то здесь, за углом. Отец дал ему денег, и он сейчас принесёт копчённый окорок, икру, сервелат и сёмгу. Времена были дефицитные, набор продуктов звучал очень аппетитно, но я не знал ни одной продуктовой базы в этом районе. Я медленно пошёл вслед за «снабженцем», и чем дольше я шёл за ним, тем больше в душе закрадывались смутные подозрения. «Снабженец» зашёл в подворотню, и прямиком через двор быстрым шагом направился к автобусной остановке. Человек он был уже немолодой, я без труда догнал его, остановил, и попросил отдать, взятые у отца деньги. Тот был ошарашен, безропотно отдал все деньги, и я вернул их папе, с укором за излишнюю доверчивость. Надо сказать, что отец был очень щедрым человеком, любил угощать людей, никогда не жалел денег на еду, часто тратил последние деньги на какие-нибудь деликатесы, чтобы просто порадовать нас и маму. У нас часто ночевали какие-то его и мамы знакомые, которым негде было переночевать. Помню одинокую прачку Марильку, которой некуда было идти, и которая часто ночевала у нас на раскладушке, и старенького несчастного и больного портного с каким-то смешным для меня именем Срульбер Моисеевич, который тоже часто у нас останавливался. Папа с мамой их всегда подкармливали, давали «с собой» еду и деньги.
Ещё один момент на моей памяти. Мой папа уже тяжело болел, а из Запорожья приехала навестить нас моя тёща. Она пришла проведать свата, принесла ему какой-то гостинец, а он, поскольку у него ничего такого, чтобы ей подарить не было, достал из-под подушки, всю принесённую ему в этот день пенсию, и отдал тёще. Та, конечно, поблагодарила его, но не приняла такой «подарок», чему папа потом довольно долго был огорчён.
Я часто видел, как дома отец просто сидел в кресле или за столом, устремив взор куда-то далеко-далеко, в какую-то неведомую, непостижимую даль. Может быть, он вспоминал прошлое, размышлял о прожитой жизни, а может быть заглядывал в то далёкое будущее, когда его уже не будет на этом свете… Думал о том, какая будет жизнь, что станет с его сыновьями, с его внуками, и, что вообще, значит жить на этой земле, для чего он пришёл сюда, и почему, всё-таки, рано или поздно надо уходить… Ни у кого больше из моих родных, друзей и знакомых я никогда не видел такого глубокого и проникновенного взгляда…
Уйдя на пенсию, несмотря на разные недомогания, отец долго сохранял оптимизм и бодрость, ходил с палочкой гулять, из микрорайона ездил на автобусе в центр города забирать нашу дочь из садика. Помню, я прихожу с работы, он с моей четырёхлетней дочкой в беседке у нас во дворе, и всё её лицо в шоколаде и в песке. Мой папа сидит, смотрит на неё и радостно улыбается.
Однажды он вышел в киоск за газетами и… пропал. Мы обзвонили все больницы, морги, милицию, но нигде его не нашли. Только через день нам сообщили, что похожий по приметам мужчина лежит в неврологии 9-й больницы. У него случился микроинсульт, “скорая” подобрала его на улице, а он не мог вспомнить кто он и откуда. Мы с братом тут же поехали в больницу, пришли к нему в палату, он полусидит на кровати не в больничной одежде, а в своём пиджаке с орденскими планками, улыбается нам и спрашивает, как мы его нашли.
Потом и наша мама попала в больницу, и отец в квартире остался один. Я приезжал в свой обеденный перерыв кормить его, и однажды, вернувшись на работу, мне показалось, что я, уходя, не выключил газовую плиту. Так как телефона в доме у родителей не было, я позвонил соседу и попросил проверить не оставил ли я включённой плиту. Сосед, не кладя трубку, сходил, проверил, и сказал, что плита выключена, всё в порядке. Вечером, когда я приехал опять навестить папу, я спросил, как он себя чувствует. Я-то хорошо, сказал он, а вот сосед наш сошёл с ума – ходит по квартирам и у всех газ проверяет.
Отец был уже очень болен, я видел, что он как-то резко сдал за последние месяцы, порой казалось, он уже мало что понимал. Вся семья, кроме меня, собиралась уезжать в Америку, мы с моей женой незадолго до отъезда вывели его погулять, сидели с ним возле дома на лавочке, он вдруг тяжело вздохнул и сказал: “Всё, моя жизнь кончилась”. Я возразил ему, что это не так, что вот он поедет в Америку, там его подлечат, и он ещё поживёт… «Нет, Сёма, – это конец…», – сказал он, и, к моему большому сожалению и огромному горю, оказался прав…
Последний раз я видел своего отца в таможне города Бреста. Отец сидел на стуле прямо у входа в таможенный зал, и когда дверь открывалась, я мог его видеть. В зале было многолюдно, шумно и душно. Очевидно, после многочасового досмотра багажа всех отъезжающих этим поездом, отца мучала жажда и он «пил» из рукоятки своей палочки, видимо, воображая, что это бутылочка с водой. Мой брат и мама были заняты перелопачиванием таможенниками вещей и складыванием их назад в чемоданы, и они этого не видели. У меня сжалось сердце, я взял бутылку воды, подошёл к стоящему в дверях таможеннику и показал ему на отца, всё ещё «пившего» из своей палочки и на бутылку воды у меня в руках. Я думал, что он возьмёт бутылку и передаст папе, но, очевидно, таможенник оказался не из худших. Он внимательно посмотрел мне прямо в глаза, спросил, кем я прихожусь этому старичку, и, услышав ответ, вкрадчиво и тихо сказал: «Иди, сам отнеси ему». Я подбежал к отцу, открыл бутылку с водой, помог ему напиться, обнял его и заплакал. Он в ответ обнял меня, погладил по голове, и абсолютно осознанно тихо сказал: «Давай, собирайся и поезжай!». Таможенник подошёл к нам, вывел меня из зала, я больше не смотрел в щёлку двери, стоял, словно заторможенный и мысленно навсегда прощался с отцом…
kackad.press 