ГРОССМЕЙСТЕР ЛЕВ АЛЬБУРТ:

«Шахматы помогли мне добиться многого, но главным достижением я считаю успешную борьбу с Советской властью»

Судьба гроссмейстера Льва Альбурта напоминает горки, русские или американские. Он трижды выигрывал первенство еще советской Украины, затем из-за нелюбви с системой бежал на Запад, уже в США три раза побеждал в чемпионате страны и был введен в Зал шахматной славы. Благодаря шахматам, ему довелось общаться со многими знаменитостями, играть с великими мастерами, а чемпионы мира Анатолий Карпов и Гарри Каспаров для него просто Толик и Гарик.

– Лев Осипович, Ваша спортивная карьера и жизненная биография напоминают американские горки. Или русские. Вам какие больше по душе?

– Я думаю, американские. Жизнь, бесспорно, была насыщенная. Я знал и знаю очень многих интересных людей и был участником многих интересных событий. В этом мне здорово помогли шахматы. Они были популярны в СССР, и мне доводилось знакомиться со знаменитыми людьми, которые хотели со мной общаться во многом из-за этого.

В какой-то степени то же самое потом произошло и на Западе, в частности, в Америке. Не то, чтобы шахматы способствовали здесь моей, так сказать, «карьере» или, скажем, социальной активности. Но в какой-то степени люди общались со мной именно благодаря шахматам.

Например, Збигнев Бжезинский, который был советником по национальной безопасности при президенте Джимми Картере. Вместе с ним мы состояли в попечительском совете Jamestown Foundation, который до сих пор располагается в Вашингтоне. Мы часто встречались на разных мероприятиях, на которых он, как и полагается поляку, любил «приложиться». Я тоже был не прочь выпить, но в отличие от него, предпочитал вино, а не водку. Ему нравилось беседовать со мной. Я ведь не этнический русский, а он русских ненавидел. Другие же мои коллеги-перебежчики были как раз русскими. Но важную роль сыграло и то, что я шахматист, а Бжезинский сам был любителем этой игры. Он подсаживался с карманными шахматами, и мы с ним беседовали на самые разные темы.

Это пример того, что шахматы – это возможность познакомиться со многими интересными людьми или общаться с ними более подробно.

– В 1979 году Вы в составе советской команды выехали на турнир в ФРГ и решили не возвращаться. Почему?

– Я не любил Советскую власть и коммунизм еще с детства. Они по сути своей никогда не менялись. Один из самых счастливых дней в моей жизни был день, когда умер Сталин. Потом уже была осень 1989 года, а затем – август 1991-го, крах коммунизма.

Я долгое время надеялся, что что-то изменится. Сначала, когда был ребенком, рассчитывал на то, что будет интервенция. Это был 1956 год, когда произошли события в Венгрии. Нам с друзьями было по 11 лет, мы собирались встретить интервентов, готовили карты кэгэбэшных и армейских бараков, чтобы помочь нашим освободителям. А потом я понял, что освободители не придут. Затем наделся, что случатся перемены изнутри, но понял, что они тоже, вероятнее всего, скоро не осуществятся.

И тогда я решил уехать – несмотря на то, что мне очень нравилось в России, я жил там очень хорошо, люблю эту страну и считаю себя русским человеком. Даже в Америке хожу в русские рестораны, читаю русские газеты. Но в тот момент у меня было такое чувство, что я нахожусь во враждебном лагере, и у меня есть определенная информация, которую нужно донести до своих. Именно поэтому и решился уехать, хотя мне и трудно было сделать это, исходя из личных соображений – семья и т.д.

Признаюсь, я колебался. В той же Германии был в 1976 году, и тоже думал остаться, но не остался. Я думал о возможностях, как, скажем, Боря Спасский – жениться на какой-нибудь француженке. Мне часто доводилось бывать в Польше, и там друзья мне предлагали и фиктивные браки, и настоящие, чтобы потом уже оттуда перебраться в Европу. Но я выбрал тот путь, который выбрал. Считал, что это будет наиболее эффективным.

– Расскажите, как произошел Ваш побег в Германии?

– В Золингене, в пригороде Кёльна я взял авоську с баночками чёрной икры, что не вызывало подозрений. Поймал такси – это уже очень подозрительно, но никто не видел – и назвал адрес в Кёльне: Deutsche Welle. Люди, которые там работали, были мне почти друзья.

Офис был ещё закрыт. Я быстро понял, что это место весьма опасное, взял другое такси и сказал: Polizei Presidium (полицейский участок). И уже там на тогда еще отличном немецком языке попросил убежища. 

– Говорят, из-за Вашего побега, как ни странно, почти никто не пострадал. С должности сняли только инструктора Центрального Совета общества «Буревестник», за которое Вы выступали, Иосифа Березина.

– Иосифа Давыдовича в самом деле уволили, но он нашёл куда лучшую, выше оплачиваемую, а главное намного менее нервную работу в шахматной школе-интернате. Через год бывшие начальники просили его вернуться, поскольку он был очень хорошим работником, но он без колебаний отказался.

– А как же Ваша семья, которая осталась в Союзе. Как же родные все это пережили?

– Я не был женат. Иначе, конечно, было бы еще сложнее. С мамой я не говорил на эту тему, но отец знал о моем намерении и одобрял его. Он понимал, что я, возможно, останусь, но, конечно, не был в этом уверен на 100 процентов.

Я сделал все возможное, чтобы не слишком навредить им. И это удалось, поскольку я правильно рассчитал, что есть довольно много высокопоставленных людей и в моей Одессе, и в Киеве, и в Москве, для которых будет лучше замять мой случай. В особенности потому, что незадолго до этого был большой скандал с отъездом Корчного.

Кроме того, я нашел правильную линию здесь. Сразу же резко определил свои политические взгляды. Но при этом, в отличие от того же Корчного, я не стал нападать на конкретных людей. Он-то сводил счеты с Анатолием Карповым, с директором Центрального Шахматного клуба и начальником отдела шахмат Спорткомитета СССР Виктором Батуринским, с другими руководителями шахмат, с начальством в Спорткомитете СССР. У меня в этом плане не было никаких проблем. Со многими мы остались друзьями, встречались, с некоторыми даже переписывались через третьих лиц. Я не нападал ни на кого лично, просто мне очень не нравилась сама система. Система ужасная, и я с нею пытался бороться, вот и все.

Что касается моих родных, то их в общем-то не трогали. Конечно, был обыск. Но семью даже оставили в той же квартире в Одессе. Отцу удалось оставить мою комнату и переселить туда моего двоюродного брата из Донецкой области.

Мы переписывались, мои письма, в основном, доходили, даже удавалось иногда звонить – то есть, каких-то жестких ограничений не было. А в 1988 году мама и брат смогли приехать ко мне в Америку. С тех пор, мы, конечно, общались более плотно. Позднее они вообще переехали сюда и жили в Сан-Франциско. Брат живет там до сих пор.

Безусловно, у других людей были гораздо более худшие варианты, когда пытались давить на родителей. В моем случае тоже была пара человек, чьи имена я не буду называть, которые подавали начальству такие идеи: дескать, надо Альбурту прищемить хвост, сделать то-то и то-то с его семьей. Но те, кто решал такие вопросы, относились к подобным предложениям с какой-то брезгливостью, и даже сами мне об этом рассказывали.

Тот же Толя Карпов, несмотря на то что политически я с ним боролся, вел себя по отношению к моей семье в высшей степени корректно. К нему как к личности я испытываю очень большое уважение.

И с Виктором Батуринским, и с Николаем Крогиусом, который после него возглавлял управление шахмат, и с другими у нас оставались самые хорошие отношения. Даже в те годы, когда все было сложно.

– Говорят, Карпов перед одной из партий даже шепнул Вам: «Лева, я не буду пожимать тебе руку». Помните, как это было?

– Не шепнул, а просто тихо сказал. Я думаю, та ситуация была ему самому малоприятна. Но мы оба понимали, что каждый из нас играет свою роль. И тот факт, что он не пожал мне руку, не имел никакого значения. Наоборот, это сыграло в мою пользу: я даже смог использовать ту ситуацию в своих политических целях.

– Как сыграли-то тогда?

– Ту партию Карпов выиграл. Он вообще не теоретик, и поэтому, даже играя белыми, не стремился к тому, чтобы получить перевес. Но у него получалось очень хорошо пробивать защиту Алехина, которую я всегда играл. Тогда он играл очень хорошо и меня обыграл.

В 1971 году он тоже выиграл у меня в Сицилианской защите. Тогда Толя благодаря этой победе обошел меня, занял первое место и вышел на первенство СССР, а я взял третье место в турнире.

Вновь мы с ним играли уже в 1988 году в Мексике. Там было первое официальное первенство мира по быстрым шахматам: полчаса на партию. Мы с ним совершенно нормально поздоровались. Первые две партии каждый из нас выиграл, а в третьем туре встретились очно. Он играл белыми. Тогда ходило много разговоров среди журналистов. Было жарко, я пришел без пиджака, положил на стол ручку. Карпов сразу сел за доску. Я подошел к столику. Толя встал, чего он обычно не делал, поскольку здоровался сидя – все-таки чемпион мира – и протянул мне руку. Я пожал ему руку, мы сели.

Он, к моему удовольствию, сделал первый ход с4, а не е4. Была борьба: сначала позиция оказалась немного лучше у него, потом у меня, и я даже в конце пытался играть на победу. Но не получилось: мы сделали ничью, а после этого очень мило беседовали, анализировали партию. Все страшно удивлялись: как же так, Карпов и Альбурт такие хорошие друзья. Потому что, казалось бы, мы должны быть антиподами.

В итоге Карпов стал первым чемпионом по быстрым шахматам. На закрытии турнира присутствовали президент ФИДЕ Флоренсио Кампоманес, два мексиканских министра, и для них был накрыт стол президиума на возвышении. А все остальные брали еду и выпивку и пристраивались за столиками в саду. Мы там были с другим нашим и американским шахматистом, Ромой Джинджихашвили, который дружил с Карповым. Толя подошел к нам, позвал свою жену. Мы сидели, трепались, рассказывали друг другу анекдоты. И так получилось, что мы с Джинджихашвили, довольно крупным человеком, как будто окружили Карпова. Кампоманес увидел это и бросился его выручать: «Толя, что случилось?» А тот отвечает: «А что случилось? Мы просто сидим с ребятами».

Нам было интересно, мы хорошо провели время вместе. Толя рассказал нам свежие хохмы из Москвы, мы ему – нью-йоркские истории. С тех пор наши отношения стали официально и открыто хорошими, и мы сохранили их до сих пор.

– Вы уже упоминали фамилию другого, пожалуй, самого известно шахматного невозвращенца – Корчного. Одно время Вы даже были его секундантом. Наверняка, Вам доводилось обмениваться с ним не только шахматным, но и жизненным опытом смены страны.

– Мы были с Корчным в нормальных отношениях, но не близких. Нас познакомил Леня Штейн, один из лучших в мире гроссмейстеров, который был и его, и моим другом.

Когда Корчной играл матч с Тиграном Петросяном, я в какой-то степени находился в его лагере. Не то, чтобы против Петросяна, но так получилось, что мой друг и тренер Миша Файнберг как бы опекал Корчного. Поэтому я был как будто в его команде. Скажем так: болел за него, слегка.

После матча мы разговаривали с Виктором Львовичем о шахматах, но у нас не было близкого общения. Когда я уехал, сбежал, то получил от него письмо, которое пришло в Федерацию шахмат США. Письмо было очень дружеское, он полностью одобрял и поддерживал мой поступок, обещал, что будет всячески помогать, в частности, в плане выступления в хороших турнирах. Предложил приехать к нему и вместе позаниматься. Для меня это были очень хорошие условия, прежде всего, экономические. Кроме того, мне было очень интересно поработать с шахматистом такого класса.

Я приехал к Корчному в Швейцарию, пожил там около месяца. Мы усиленно занимались, потом вместе играли на турнире в Вейк-ан-Зее, который, по-моему, он выиграл, а я был пятым или шестым, что тоже хорошо. Наша очная партия закончилась вничью. Это была боевая ничья, мы ее не расписывали.

После этого я пригласил начинавшего тогда американского гроссмейстера Яссера Сейравана, мы все снова поехали в Швейцарию и стали заниматься втроем.

Потом я присутствовал на матче Корчного с Карповым в Мерано, где был близок к его команде, но в нее не входил: скорее, просто являлся корреспондентом журнала Федерации шахмат США Chess Life.

Мы много общались. Оба были антисоветчиками, но в остальном довольно сильно расходились. Если говорить коротко, то Ботвинник произнес такую фразу про Виктора: «Умная голова, но дураку дана». Он в жизни был крайне непрактичным человеком и, я бы сказал нелогичным – в отличии от того же Петросяна. Корчной в Союзе окончил университет, а Петросян из-за войны окончил пять классов школы и потом пошел помогать отцу, работая дворником. Но был очень умен именно с житейской точки зрения.

Виктор Львович очень много читал и в Советском Союзе, и еще больше старался узнавать на Западе. Но в жизненном плане, повторю, был совершенно непрактичным.

Приведу такой пример. Когда Корчной и Карпов проводили свой первый матч еще в СССР – тот матч, который фактически решил, кто станет чемпионом мира, поскольку Фишер играть не стал – с ними обоими провели интервью. По-моему, «Комсомольская правда». Например, их спросили про любимый фильм. Корчной назвал «Ночи Кабирии», а Карпов – «Освобождение», про Леонида Ильича Брежнева. Любимой книгой Корчной назвал «Над пропастью во ржи» Джерома Селинджера, а Карпов – «Как закалялась сталь» Николая Островского. Любимая еда? Корчной – равиоли, Карпов – сибирские пельмени. При случае я ему сказал: «Толя, мы же на турнирах едим все вместе. Это я люблю пельмени, а ты же их не любишь». Толя в ответ засмеялся: ну понятно же, он говорил то, что нужно сказать. Конечно, Толя не читал «Как закалялась сталь». В одной большой компании, где были не только друзья, но и недруги, его спросили: «Ты что, действительно смотрел «Освобождение»? Он ответил: «Да буду я смотреть такую чушь!» Просто он понимал, что нужно говорить.

Безусловно, шахматист мог назвать «Ночи Кабирии» – этот фильм официально шел на советских экранах, то же самое касается и романа Селинджера: «Над пропастью во ржи» у нас печатали, хорошая и правильная книжка. Но все равно: Павка Корчагин – лучше, «Освобождение» – еще лучше. Но Витя к этому был не приспособлен. А когда он уехал, то, скажем так, не «поумнел» в данном смысле. Почему-то он считал, что нужно действовать именно так, как он действует. Что так морально и правильно. А если люди думают о последствиях своих политических шагов, то это нехорошо, они циники.

Из-за этого Корчной поссорился с Фишером, который хотел помочь ему в матче с Карповым в Багио на Филиппинах в 1978 году. Они дружили, Фишер ему писал. Виктор сохранял все свои письма. Он мне показывал переписку с Робертом. Тот давал ему очень хорошие шахматные советы.

Потом Виктор приехал в Калифорнию и в интервью рассказал, как живет. После этого Фишер снова написал ему. Я бы сказал, это было письмо «обиженного ребенка», которым он, в сущности, и являлся. Тон был, скорее, дружественно-жалостливым: дескать, Витя, что же ты делаешь? Я же тебя просил ничего не говорить: эти журналисты – мои враги, они и твои враги. Ну зачем тебе с ними разговаривать?

Корчной ответил ему – он мне показывал копию своего письма – очень таким строгим тоном, что, по его мнению, свобода прессы является краеугольным камнем демократии и всего хорошего, и с теми, кто так не считает, ему не по пути.

Таким же образом он общался и с другими людьми – с Борей Спасским, например, считая, что тот в чем-то недостаточно правильно поступает.

– Вы не смогли стать чемпионом СССР, но зато трижды завоевали американскую шахматную корону. Это Вам за время жизни в США удалось так повысить шахматное мастерство, или конкуренция здесь была все-таки пониже?

– Безусловно, чемпионат США тогда был слабее. Но в мое время там тоже играли очень сильные шахматисты, в том числе и старшего поколения. В частности, Самуэль Решевский выступал еще очень даже хорошо, играли Роберт Бирн, Любомир Кавалек, уехавший из Чехословакии. Были и молодые шахматисты, тот же Сейраван. То есть конкуренция все-таки существовала. Но и я сам здесь довольно серьезно прибавил, это правда. И думаю, не я один. Прибавляли многие из тех, кто приезжал сюда из СССР. Скажем, прилично прибавил Леня Шамкович, очень сильно прибавил Рома Джинджихашвили.

Я думаю, тому есть несколько причин. Одна из них немного абстрактная – свобода. А вторая более конкретная: в Союзе мы уже довольно многому научились, играли в турнирах со Смысловым, Петросяном, Талем и другими великим шахматистами, были с ними на сборах, помогали им, а они помогали нам. И мы узнали, конечно, не все, но довольно многое.

При этом, живя в Союзе, мы знали, что есть такой Решевский, видели какие-то его партии. Но приходилось ждать их по несколько месяцев, а все партии первенства США были нам тогда недоступны. Тот же самый журнал Chess Life получали очень и очень немногие. А тут ты погружаешься в другой мир, играешь с другими шахматистами, чему-то учишься у них, читаешь другие журналы и книги. Все это явно расширяет твой горизонт.

Кроме того, у тебя появляется возможность самому выбирать турниры, чего не было в Советском Союзе. Ты сам едешь туда, где хочешь играть. Конечно, в СССР проводились первенства, нам многое оплачивали, но все же возможности выбора не было.

– В США Вы уже довольно давно начали тренерскую карьеру. Как я слышал, среди Ваших учеников немало успешных бизнесменов. Они и так уже миллионеры и миллиардеры. Зачем им шахматы? Это престиж или что-то другое?

– Я не думаю, что это престиж. Просто люди любят шахматы. Допустим, маршал Малиновский был хорошим перворазрядником, обожал играть. И здесь, в США, очень много людей, из самых разных миров – из мира кино, политики, бизнеса – просто любят шахматы. Ради них самих. Некоторые, кроме всего прочего, хотят что-то сделать – например, стать спонсорами. Допустим, кинопродюсер Тед Филд, который был у меня учеником с конца 1980-х годов, с моей подачи стал спонсором матча между Карповым и Каспаровым в Нью-Йорке. Это обошлось ему в три миллиона долларов. Вот он хотел сделать что-то такое большое для шахмат в целом.

Сейчас в Сент-Луисе есть Рекс Синкфилд – тоже хороший шахматист, по советским понятиям второразрядник. Он построил там прекрасный шахматный клуб, тратит на шахматы не меньше пары миллионов долларов в год, устраивает несколько очень сильных турниров. Поселил у себя и, уверен, хорошо содержит нескольких сильных гроссмейстеров, в том числе Фабиано Каруану, Хикару Накамуру, сейчас взял Леву Ароняна, Вэсли Со, Леньера Домингеса Переса.

Есть такие же люди, которые просто любят шахматы, и в других странах, и в России: тот же Андрей Филатов, президент Федерации шахмат России, или Аркадий Дворкович, или его брат Михаил, или бизнесмен Игорь Бурштейн, который спонсирует шахматный журнал «64».

А есть те, кто тоже любит, но для себя: им хочется играть лучше, они не хотят никакой публичности и, скорее, даже избегают ее. Тех из своих учеников, которые не хотят огласки, я даже не упоминаю. Иногда они хотят играть просто для удовольствия, иногда – обыграть кого-то из родных или друзей. Одна женщина брала у меня уроки, чтобы обыграть мужа и сына.

На самом деле, шахматы – хорошая игра, это очевидно. Она развивает важные качества у детей, молодежи и людей среднего возраста, пожилых поддерживает. Для некоторых это разрядка после напряженной работы – у каждого по-своему.

– Про Карпова Вы уже рассказали. А у Вас в квартире в Нью-Йорке висит Ваша фотография с Гарри Каспаровым. Расскажите, как у Вас происходило – а может, и происходит до сих пор – общение с 13-м чемпионом мира?

– С Каспаровым я познакомился, когда ему было 15 лет. Мы играли в турнире в Даугавпилсе. Если не ошибаюсь, победитель переходил в высшую лигу чемпионата СССР, еще шесть или семь мест отправлялись в первую лигу. Гарик тогда только стал мастером, но уже было видно, что он играет довольно здорово.

Во-первых, на этом турнире Каспаров обыграл меня – причем, черными. Играл очень хорошо, выиграл турнир в целом, вышел в высшую лигу и в итоге неплохо там выступил. А я вышел в первую лигу.

Потом мы с Каспаровым и его мамой вместе ехали на поезде из Даугавпилса в Москву, мило беседовали. Они занимались с Ботвинником и знали, что я с ним в хороших отношениях, поэтому спрашивали, что с ним лучше делать.

Мы с Гариком анализировали партии, обсуждали защиту Алехина. Он тогда ее не играл в турнирах, а я играл. Но когда мы стали анализировать глубже и дошли примерно до 20-го хода, у меня в голове позиция стояла уже довольно мутно, а он довольно четко разбирался в ней. Потом он стал предлагать мне другие варианты по памяти. Их он знал из шахматного информатора, и даже помнил по номерам страниц. Я посмеялся, но ничего не сказал.

Схожая история у Гарри была с Ботвинником. Тот на него посмотрел и сказал: «Гарик, Гарик! Сколько мусора у тебя в голове». (смеется). У Ботвинника была теория, которой он учил, в том числе, и меня – что есть вещи, которые нужно забывать, чтобы они не засоряли мозг. А если хочешь что-то запомнить, то сделай усилие. Такие вещи держи в подсознании, ты вытащишь их, когда нужно.

Потом мы с Гариком общались, когда он стал приезжать на Запад. Как и большинство советских людей, конечно, он ненавидел советскую власть. И когда настали горбачевские времена, стал более независимым. Я познакомил его со своими друзьями в Вашингтоне, он выступал перед комиссией Конгресса США, где его внимательно слушали.

Мы были с ним союзниками, вместе критиковали Горбачева. Даже помню, как разговаривали во время так называемого путча в 1991 году. По-моему, 20 августа: уже было понятно, что путч разваливается вместе с коммунизмом. И Гарик мне сказал: «Лева, мы с тобой этот день будем вспоминать как самый героический в жизни». В общем-то, в чем-то он оказался прав.

Правда, как-то так получилось, что дружба у нас была, так сказать, «целевая», поскольку имелась одна цель. Потом мы стали потихоньку расходиться, хотя и не ссорились. Но когда он переехал в Нью-Йорк, был момент, когда мы активно сотрудничали и снова стали общаться – по-моему, в 2010 году Толя Карпов баллотировался в президенты ФИДЕ и соперничал с Кирсаном Илюмжиновым. Мы с Гариком его поддерживали, хотя и с Кирсаном у меня тоже хорошие отношения. Просто тогда я считал, что хорошо бы иметь во главе организации чемпиона мира. Дальше мы встречались на разных шахматных мероприятиях, здоровались, общались. А потом получилось так, что наши пути разошлись и сейчас мы не общаемся. Я хорошо отношусь к нему, он великий шахматист, я уважаю его немалый вклад в борьбу с Советским Союзом. То, что он говорит о шахматах, мне интересно послушать и сейчас.

– Вы написали почти 20 книг, в 2003 году введены в Зал славы американских шахмат, возглавляли Совет директоров Федерации шахмат США. Можете ли сказать, что жизнь удалась? А если чего-то не хватает, то чего?

– Бесспорно, жизнь удалась. Я стараюсь прожить ее так, как считаю правильным. Когда меня вводили в Зал славы – это было приятно, тем более, там присутствовали люди, которых я считаю своими друзьями, в том числе и Боря Спасский. Его вводили в международный зал славы ФИДЕ, а меня – в американский. Но, честно говоря, меня это не очень волнует, большой роли не играет. Я знаю свои шахматные заслуги, люди могут оценить, кто я такой, читая мои книги.

Я любил и продолжаю любить шахматы, слежу за ними, по-прежнему даю уроки. Но горжусь, скорее тем, что внес свой вклад в борьбу с коммунизмом. Для меня это было важнее.

– Значит, все-таки жизнь, в том числе и американская, удалась?

– Ну что значит удалась? Все дело том, что мне удавалось жить не по лжи, как говорил Солженицын. Вы же помните, что в 14 лет все вступали в комсомол. Не сделать это было можно, но могли возникнуть последствия. Так вот, я не вступил в комсомол, хотя это стоило довольного многого. Потом надо мной довольно долго висел дамоклов меч, и какой-нибудь дотошный человек в органах, проверяя мои документы перед очередной поездкой заграницу, мог задуматься: «А почему он не был комсомольцам? Наверное, он нас не любит». В таких случаях чиновники предпочитали перестраховаться и не пустить за рубеж. Правда, они не часто обращали внимание на подобные вещи. Но риск был, и я понимал, что мне в любой момент могут закрыть этот способ уехать на Запад.

В других моментах это тоже мешало – и в институте меня пытались убедить вступить в комсомол, и тем более, когда служил в армии. Но мне удавалось держаться и жить не по лжи. Вот это я и считаю своим главным достижением.