Posted by Главы из книги
– Опомнись, Мося – сказала бабка и сильно ущипнула сквозь перчатку его руку. – Какая западня? Войска вызвали для охоты за тобой? Ты всерьез готов в это поверить?
Но на деда щипок жены не подействовал. Он стоял неподвижно, прислонясь к стене под облупившейся кариатидой в подворотне, и ящик с микроскопом в руке его заметно подрагивал. Только сейчас мы заметили, что двор был запружен крытыми военными грузовиками с антеннами, и из одного из них слышался приглушенный радиоголос: двести двадцать один, двести двадцать два, двести двадцать три…
– Ну пойдем же, пойдем, – потянул я за рукав деда.
– Пойдем – куда, малыш? Куда теперь нам идти? – спросил он меня печально, очень серьезным голосом.
– Как – куда? – вскрикнул я – и осекся!
Его тон… Так неожиданно это было, так ново для меня: я привык к совершенно иному способу общения с дедом. Для меня он всегда был чудилой, чуть ли не шутом, «мишигене»: единственным человеком, принимавшим меня как равного; способным сердиться на меня, на меня обижаться, спорить со мной и всерьез радоваться моим радостям и огорчаться моим бедам. Да-да, единственным во всем мире. В мире, довольно чуждом мне и вполне равнодушным к моей маленькой особе. Странности деда были мне понятны, сопоставимы с моими собственными; для меня они были гарантией, что я не одинок на земле, что вот и у меня есть кто-то, вполне меня понимающий – человек, для которого я был столь же важен, как и он для себя сам!
Нет, нет, мне совсем не нужен был иной дед – нормальный, павший духом взрослый, трезво воспринимавший реальность и считавший меня малышом. Мне необходим был только равный мне друг,отчаянный, странный, «мишигене» вроде меня! Я заплакал.
Надо было во что бы то ни стало вытянуть деда подальше от этой пропахшей мочой подворотни с ее милиционерами и мрачными кариатидами. Бабка сунулась было меня утешать, но я одернул ее: молчок, Яга! – и вытер варежкой нос. Нравилось мне или нет, но сейчас я был единственным самостоятельным взрослым с двумя растерянными беспомощными стариками на руках – и, кажется, я точно сообразил уже, что теперь делать!
– Пойдемте же! – повторил я.
Я потащил их в другой конец двора, за гараж, котельную и помойку. Как все дворовые мальчишки я знал подвалы, чердаки, ходы-выходы нашего старинного дома, как свои пять пальцев. Если спуститься на несколько ступенек вниз, за котельной будет вход на одну из черных лестниц – хлипкая фанерная дверь; висячий замок на ней был вечно сломан. Если войти с этого черного хода, там будет еще одна дверь, дубовая; она выходит через первый этаж в парадный вестибюль – и никогда не запирается: ее всегда держат открытой для почтальонов. Из парадного же вестибюля можно свободно выйти прямо на Пушкинскую улицу, и пройдя несколько шагов, оказаться прямо у входа в метро «Охотный ряд» напротив Дома Союзов. Я почему-то был уверен, что вход в метро будет еще возможен. Дед с бабкой покорно следовали за мной.
И я не ошибся! Выход из метро был закрыт, там стояли два милиционера, вдоль всей улицы стояли продрогшие на ветру солдаты оцепления, но входили в метро немногочисленные прохожие беспрепятственно. Мы успели спуститься по эскалатору вниз, и лишь только вошли в подошедший поезд, как дежурная по платформе в красной фуражке громко объявила, что он последний: больше на станции «Охотный ряд» поезда останавливаться не будут! После этого обычным насморочным голосом она подала команду «Готов», поезд тронулся с ревом, и мы поехали к дяде Яше – до станции «Сокольники».
До «Сокольников» было шесть остановок. Был еще ранний час и вагон был наполовину пуст. Первые два перегона дед, не переставая ворчал, ругая бабку за отказ уехать в Челябинск: теперь вот – им так просто его обнаружить, и оба они могут пропасть ни за что… Бабка молчала, глядя прямо перед собой, с упрямым и даже необычно для нее злобным выражением лица. На подъезде к «Красным воротам» она, однако, все же не выдержала и не без ехидства спросила мужа, по какой именно причине могла бы его разыскивать сейчас вся милиция, даже вызвав для этого на помощь войска оцепления.
– Ах оставь, – парировал дед. – По любой причине, да за что угодно! Хоть за отравление отца родного! Ему конец приходит, третий день уже справки о здоровье газеты помещают.
– О, Господи, да ты тут при чем?
Перекрывая рев поезда, дед почти закричал:
– При всем! Зачем меня ВРИО по телефону искал? Пришьют что угодно, газеты читай, любой еxitus letalis там наверху – и тут же: врачи навредили, ex nostris, особенно Лечсанупр! Это что, тоже я придумал?
– Абсурд, – пожала плечами бабка уже менее уверенно, – Ты два года уже, как на пенсии.
– Два года? – желчно рассмеялся дед. – Merde! А две тысячи лет не угодно ли: века прошли – а ex nostris обвиняют в смерти Бога и посегодня.
– Дед, а что такое экснОстрис? – спросил я.
– Не сейчас, – ответил он, – приедем на место, я тебе все расскажу. – И снова
обратился к бабке: – А в Сибири пересидели бы тихо временное помешательство – рано или поздно ведь любой массовый психоз проходит, и здравомыслие, глядишь, восстановится.
Теперь уже бабка саркастически фыркнула:
– Да, как же! Жди…
Но в это время поезд подошел к «Комсомольской», с трех вокзалов вошло много людей. И на этом разговор закончился.
Но на следующем перегоне дед вдруг громко расхохотался так, что на него даже обернулось несколько пассажиров.
– Что, Мося, что? – забеспокоилась бабка.
– Да так, ситуация действительно смешная: в семьдесят пять лет по чужим документам библиотекой пользуюсь; ни телефона, ни вещей, ни крыши над головой, ни временной прописки; в изгнании мы с тобой, ну точь-в-точь Вольтер. Но зато все заметки по монографии Д’Эрля теперь у меня сделаны: этот прохвост с моего доклада об Испанке хоть и содрал результаты, полностью скопировал их – а к нужным выводам так и не пришел, даже близко, терпения не хватило. Или ума! Начинать-то надо было с биогеохимии, с самого возникновения органики на земле. Знаешь, Ида, а может и хорошо, что не поехали мы в Челябинск!
– Мишигене, – вздохнула бабка. И прибавила едва слышным шепотом: – Аш-игрек, Dementia praecox.
Она была права – и таким мне дед куда больше нравился! Что такое аш-игрек я уже знал: это было принятое среди лечащих врачей кодовое определение помешательства высших чиновников. Хорошо, что дед не услышал его: то-то было бы крику.
Когда в Сокольниках мы вышли из метро наверх, было уже светло, на улице было полно людей, но обычной утренней спешки почему-то не ощущалось. Из всех репродукторов на столбах лилась неземная музыка – никогда и нигде больше не слыхал я такое звучание: кажется, это были «Грезы» Шумана – а капелла. Вдоль просеки, ведущей к катку в парке, дворничихи развешивали на столбах черно-красные траурные флаги. Потом Левитан зачитал по радио сообщение о смерти Сталина. Только тут я заметил, что прохожие в большинстве своем никуда не двигались – просто стояли тесной толпой и молча слушали голос диктора. К концу сообщения при слове «скончался» мужчины стали снимать шапки, а несколько женщин – громко всхлипывать и причитать. Дед же все еще улыбался своим мыслям и даже мурлыкал про себя менуэт Боккерини.
– Вернись на землю, – зашипела бабка и ущипнула его через перчатку. – Прими скорбное выражение, быстро!
Дед повиновался и даже грустно протер стекла якобы запотевшего от слёз пенсне.
– То-то! – сказала бабка.
Подошел трамвай, украшенный черно-красными флажками на крыше – и через двадцать минут мы были уже на месте, у дяди Яши, возле тюрьмы «Матросская Тишина».
Яшина жена Ася в тот день пришла с работы много позже обычного, близко к полуночи: многие улицы в центре были оцеплены, троллейбусы не ходили, и ей пришлось долго идти пешком до ближайшего открытого входа в метро. Ася служила машинисткой в отделе писем газеты «Вечерняя Москва». Она принесла с работы копию одного письма, полученного редакцией тем тревожным утром.
А еще через несколько дней – и ответ на это письмо от Комиссии по похоронам Сталина со специальным грифом: «Только к сведению членов редколлегии. Публикации не подлежит».
Документы эти сохранились, и сейчас, спустя семьдесят лет, лежат передо мной на столе – они помогли мне вновь почувствовать атмосферу тех дней и оживить мою детскую память о деде. Вот они, эти копии, полностью:
«Председателю Комиссии по организации похорон И. В. Сталина
Хрущеву Никите Сергеевичу
Дорогой Никита Сергеевич!
То ли под впечатлением великого горя, постигшего наш Советский народ, то ли под впечатлением жгучей ненависти к врагам и предателям народа, террористам-убийцам, занесшим над нашими вождями и государственными деятелями свое жало, начиненное американским ядом, или под впечатлением и того и другого, я осмелюсь выразить и надеюсь, не только свое мнение и пожелание, но и мнение, и пожелание многих советских граждан, пожелание в том, чтобы в период гражданской панихиды по нашему дорогому и любимому вождю И.В. Сталину не допускать “еврейского ансамбля”, именуемого Государственным Союза ССР Симфоническим оркестром, коллектив которого всегда привлекается играть траурную музыку в Колонном зале Дома союзов.
Траурная мелодия этого оркестра, состоящего на 95% из евреев, звучит неискренне.
После каждых похорон этот еврейский сорняк, сплотившийся под вывеской Государственного Союза ССР Симфонического оркестра, с чувством удовлетворения подсчитывает свой внеплановый доход.
Я считаю, что этот еврейский коллектив симфонического оркестра не достоин находиться в непосредственной близости к нашему великому, любимому вождю, дорогому И.В. Сталину.
У нас есть много оркестров, состоящих из преданных сынов нашего многонационального Советского государства, и нет необходимости возлагать эту миссию на народ (евреев), не показавший за всю историю своего существования образцов героизма и преданности. Единственное, что слышит и с чем сталкивается наш трудолюбивый народ, это воровство, жульничество, спекуляция, предательство и убийства со стороны этого малочисленного, продажного народа, одно слово о котором – “еврей” – вызывает чувство отвращения и омерзения.
Что же касается самого состава Государственного Союза ССР Симфонического оркестра, то о его дальнейшем существовании в таком составе было бы полезно подумать.
Небольшая группа руководителей-подхалимов этого оркестра, которым создается ореол славы евреями-музыкантами при конкурсном отборе музыкантов в состав оркестра, зачастую под давлением евреев-музыкантов не дают возможности попасть в состав оркестра игрокам русской национальности, хотя по своему классу игры они далеко превосходят тех музыкантов-евреев, которые проникают в оркестр путем свойственной евреям пронырливости и поддержки еврейского коллектива всего симфонического оркестра.
В. Антонов. 6-го марта 1953г.
Комиссия по организации похорон Иосифа Виссарионовича Сталина
По поводу письма тов. В. Антонова о положении в Государственном симфоническом оркестре Союза ССР.
Председателю Комиссии тов. Н. С. Хрущеву:
Фактически положение в оркестре следующее: из 112 оркестрантов русских 66 чел. (59%),
евреев 40 чел. (35,7%) и других национальностей 6 чел. (5,3%).
Сообщение автора письма о том, что на проводимых в оркестре конкурсах было принято мало русских, не соответствует действительности. За 1951/52 г. в оркестр было зачислено по конкурсу всего 14 музыкантов, из них русских 11 и евреев – 3.
В течение мая – июня с.г. Комитет по делам искусств переводит на пенсию 10 музыкантов (из них русских – 2, евреев – 8 чел.). В сентябре 1953 г. оркестр пополнится (по конкурсу) новыми музыкантами коренной национальности.
В. КРУЖКОВ
П. ТАРАСОВ
kackad.press 