МАРИЯ ФАЙН ИЗ САЛАСПИЛСA

(Это второе интервью Дмитрия Преображенского с Марией Файн, взятое для газеты «Каскад». В первом она говорила о своей книге «Широкие глаза» – прим. ред.).

Война разломала жизнь Марии Файн из Вирджинии на две неравные части: одну, совсем крохотную, в Латвии, пускай и оккупированной фашистами, но с родными мамой и папой, и другую – с концлагерем в Саласпилсе, приютом в Германии и, наконец, счастливым удочерением любящей американской семьей и обнаружением через 70 лет латвийских родственников. Сейчас, когда мир отмечает 80 лет со дня начала Нюрнбергского процесса, мне показалось важным узнать мнение о случившемся человека, пережившего этот ужас.

– Мисс Файн, Вы не помните войну, поскольку были тогда младенцем…

– Да, все, что я помню, касается Германии и детского приюта. Когда фашисты увезли из Риги меня и других детей, отделенных от родителей, мне было всего 13 месяцев. И следующие 4 года я провела в германском городе Ханненкли. Не знаю, насколько далеко это от Нюрнберга, но во время процесса я была там. И все мои воспоминания о том времени связаны именно с приютом.

– И все же, война живет в Вас, хотя Вы ее и не помните. Что Вы чувствуете, когда приближаются такие юбилеи, как 80-летие Нюрнбергского процесса?

– Я чувствую удовлетворение от того, что те, кто совершил эти преступления, получили по заслугам. Кто проводил эти немыслимые эксперименты, кто уничтожил столько людей. Не только евреев, но и таких, как мои родные, которые прошли через жуткие страдания. Все эти люди – евреи, цыгане, другие национальности и группы, по мнению фашистов, не имели права на существование и должны были страдать.  

И я действительно рада, что многие преступники предстали перед трибуналом в Нюрнберге. Для меня это очень важно.

– А Вы считаете себя и свою латвийскую семью жертвами войны?

– О да, конечно. Мои папа, два дяди и дедушка поняли, что Гитлер проиграет, и они боролись против него. Моя мама после того, как меня отняли у нее, провела в концлагерях, я думаю, около шести месяцев. Ей повезло выжить, и 15 апреля 1945 года британские войска освободили ее вместе с другими узниками лагеря Берген-Бельзен. На самом деле, она прошла через три лагеря.

Я не так уж много знаю о моей маме. К сожалению, она умерла еще до того, как в 2014 году я нашла свою латвийскую семью, и мы не смогли с нею поговорить. Вскоре после освобождения она вернулась домой, у нее был ребенок от немецкого мужчины. Мама ненавидела моего отца, считала, что тот бросил ее, и хотела остаться в Германии. Она не могла понять, что мужчины в нашей семье не разделили участь женщин, угнанных в Германию, потому что они воевали за нашу свободу и безопасность. Они тогда не знали об этих трудовых лагерях и Германии, не знали, что немцам были нужны рабочие руки и потому те угоняли людей.

Кроме того, фашисты убили моего дедушку и дядю Альбертса. Это было недалеко от Резекне, в нескольких километрах от нашего дома.

Помимо этого, всей моей семье так или иначе пришлось покинуть родные места, а когда люди вернулись домой, у них не было работы, поскольку к тому времени Советы уже организовали колхозы. Я правильно произношу это слово? Таким образом, моим родным пришлось переехать в город и начать там новую жизнь.

Да, война оказала на мою семью самое серьезное влияние. Она просто разбила ее.

– В Нюрнберге военным преступникам не предъявляли обвинение в геноциде, но этот термин там звучал. Фактически Вы тоже подверглись геноциду. Вы сейчас чувствуете на себе его последствия?

– Нет, я не могу их чувствовать, поскольку была слишком мала в то время. Знаю только о том, через что прошли мои родители, и помню приют. Им руководили латыши, но они работали под влиянием немцев. Мне не хватало еды, я долго не могла научиться ходить, мой вес был ниже нормы. Так что да, я тоже страдала от всего этого.  

Конечно, все изменилось, когда я приехала в Америку, и меня здесь удочерили. Но под нацистским режимом мне тоже довелось жить.

Конечно, дети не так ощущают все ужасы, которые происходили вокруг. Но я разговаривала с другими латышами, которые были старше и прошли через лагеря в подростковом возрасте. И они говорили, что время было трудным, прежде всего, для их родителей, которые столкнулись с лишениями. Эти люди хотели вернуться домой и не могли.

– Я слушаю Вас и понимаю, что мне эмоционально трудно даже просто слышать обо всех этих вещах…

– Когда я разговаривала с моей тетей Леонорой, то могла только догадываться, насколько это было трудно. Теперь понимаю, что ей довелось пережить. А если бы мы с ней не встретились, я ничего не знала бы об этом. Я понятия не имела о том, что случилось с моей семьей до 2014 года, когда пришла в латвийское посольство в Вашингтоне и спросила, могут ли они помочь найти родителей. Мне была известна только фамилия, я не знала их имен. Хотите верьте, хотите нет, но они нашли информацию о них. Я была просто потрясена. И все это привело меня к истории моей семьи. Безусловно, мне повезло встретить людей, которые помогли найти моих родных. И конечно, я чувствую все, что им довелось пережить.

Я не могла сдержать слезы, когда узнала, что папа долго искал меня после войны. Это так много значит для меня. Но увы, в то время это было невозможно.

– А Вы можете представить себя участницей Нюрнбергского процесса? Конечно, это только фантазии, но что бы Вы сказали тогда?

– Если бы я участвовала в процессе в качестве наблюдателя или члена делегации? Трудно сказать. Думаю, теперь, зная обо всем, что случилось с моими родителями, я бы захотела узнать, почему эти люди сотворили такое? Выполняли ли они эти приказы из страха? Но даже если это так, как они жили с этим? Я думаю, спросила бы их об этом.

Знаете, кто-то из этих людей настаивал на своей правоте, а другие просто покончили с собой, чтобы не сталкиваться с правосудием.

Мой вопрос: почему? Вы люди, у вас есть семьи. Почему же вы сделали такое другим людям? Наверное, это относится к теме зла и почему люди его выбирают – из страха, из-за злости? Похоже, что по одной из этих двух причин.

Не знаю, изменит ли это что-нибудь, но, по крайней мере, есть ощущение, что виновных привлекли к ответственности. Что истина, как говорится, ценит солнечный свет, и все тайное становится явным.

– А у Вас нет ощущения, что смертная казнь для таких преступников – слишком мягкий приговор, и жизнь для них стала бы более суровым наказанием? Или угрызения совести – это не про них?

– Сложно сказать. Даже здесь, в Америке, мы видели в последнее время столько разных преступников. Кто-то считает, что смерть – это самое правильное наказание для таких, как Тимоти Маквэй, который устроил теракт в Оклахома-сити. А другие говорят: «Оставьте его в живых, дайте ему понять, какое зло от сотворил».

Некоторые из этих злоумышленников не думают, что они делают что-то противозаконное. Поэтому они испытывают дискомфорт от пребывания в тюрьме. Им говорят, что они в безопасности, в то время как другие заключённые пытаются их убить.

Но нельзя сказать, что в данном случае нужно – тюрьма или смертная казнь. Все зависит от каждого конкретного случая. Да, кто-то может испытывать серьезные угрызения совести и даже стать более религиозным в тюрьме, но другие просто считают: что ж, я убийца, и пойду на смерть за свое дело. Так что ответить на этот вопрос непросто, поскольку все зависит от того, как они воспринимают смертную казнь или пожизненное заключение.

– Только 12 подсудимых на Нюрнбергском процессе были казнены. Трое были оправданы, четверым присудили от 10 до 20 лет тюрьмы, а троих приговорили к пожизненному заключению. Не слишком ли мягко?

– Когда Вы говорите, что кого-то оправдали, все зависит от того, какие обвинения были выдвинуты. В американской судебной системе есть несколько градаций причастности к тяжким преступлениям. Я бы сказала, что международный трибунал вынес очень четкие обвинения в зависимости от степени вины каждого обвиняемого на основании причастности каждого человека.

На мой взгляд, нет никакой проблемы в таком разбросе приговоров. Если бы всех их приговорили к смертной казни, это было бы больше похоже на месть, чем на судебный процесс. Именно поэтому я считаю, что в Нюрнберге проходил именно суд, а не отмщение или некий «показательный процесс». Думаю, все было устроено самым серьезным образом. Всем подсудимым были предъявлены конкретные обвинения, и судя по той информации, которую я знаю, все было справедливо.

– Ваш пастор Карл Фишер, будучи ребенком, присутствовал на процессе, поскольку его папа там служил тогда. Что он Вам рассказывал об этом?

– Он рассказывал, как в 1939 году услышал выступление Гитлера по радио. Это было на немецком, поэтому он не понял ни слова и спросил отца, что все это значит. Папа сказал ему, что Гитлер объявил о начале войны в Европе. Отец, который тоже был пастором, тогда сказал ему: мы должны дать Гитлеру Библию, может быть, тогда он перестанет убивать людей.

Тогда Карлу было года 3. А когда ему исполнилось 9, в 1945-м, его отец как раз служил капелланом в Нюрнберге. Карл учился в местной школе, и учитель водил их во Дворец Правосудия. Он рассказывал, что им, детям, интереснее всего надевать наушники и переключаться на разные переводы – английский, французский, русский, немецкий. Они слушали выступления и, конечно, старались понять, что происходит. 

– А он рассказывал о том, как на процессе вели себя члены делегаций, например, советской?

– Он никогда не говорил об этом. Ему было всего 9 лет. Все, о чем он упоминал – это как они слушали русских переводчиков во время выступлений подсудимых.

– Готовясь к нашему разговору, я в какой-то момент почувствовал, что не хочу даже видеть фотографии этих преступников, для меня это было слишком трудно. А что чувствуете сейчас Вы, человек, чью жизнь они сломали?

– Опять-таки, поскольку я была ребенком, то не испытала на себе то, что выпало на долю моей семьи, и узнала обо всем этом, когда мне было уже 70 лет. Как я уже говорила, я ближе всего «подошла» к этому, когда услышала, как настойчиво папа разыскивал меня. Так что могу лишь представить, как я чувствовала бы себя, если бы осталась тогда в Латвии и прошла по тому же пути, что и мои родные. Наверное, это было бы для меня очень и очень эмоционально. Но когда тебе уже 70, и ты узнаешь обо всем из документов и рассказов тети, которая выжила… Я переживаю все это, но не знаю, насколько могу прочувствовать, поскольку у меня не было этого опыта.

Зачастую люди очень переживают такие вещи, поскольку раньше сталкивались с чем-то похожим. Порой выясняется, что дети, пережившие войну, возвращаются в прошлое. Все зависит от того, получают ли они поддержку от близких. Мне в этом плане повезло: после войны я жила в приюте, где воспитатели ухаживали за нами, как могли. Мне доводилось читать о таких же приютах в Румынии, где условия были гораздо хуже: детям то и дело приходилось менять кровати, о них плохо заботились. И многие из этих детей попросту исчезли. Со мной не было ничего подобного. Я стала американкой, меня удочерила очень любящая семья. Мои приемные родители делали все, чтобы меня везде принимали. Они даже сохранили мое латвийское имя – Мария, и я благодарна им за это. Другие дети, которые приехали со мной из Латвии, получили новые американские имена. Рута стала Рут, Андрес оказался Энди, Мирдза стала Мэрилин. А я осталась Марией. И всегда, когда люди впервые видят мое имя, говорят, какое оно необычное и красивое. А я отвечаю – я латышка. Так что у меня был замечательные опыт, и до 70 лет я ничего не знала о тех ужасных обстоятельствах, в которых оказались мои родные.

Конечно, понимаю, что многие могут быть потрясены. Даже те, кто смотрел небольшой фильм, который я сделала о своей семье, реагируют очень эмоционально и начинают плакать.

– Кстати, Вы поддерживаете связь с другими латвийскими детьми, которые в 1949 году приехали в США вместе с Вами?

– К сожалению, нет. Мне бы хотелось общаться со всеми ними. Двое близнецов, Мирдза и Андрес, были моими лучшими друзьями в приюте, их усыновила семья в Калифорнии. Когда мне было лет 7 или 8, они приезжали к нам, мы очень хорошо пообщались. Но это все.

Еще одна девочка, Рута, жила в Иллинойсе, была удочерена проповедником. Этот проповедник переехал в Колорадо, где проповедовал и мой отец. Мы с ней встретились, когда были подростками. И на этом тоже все закончилось. А про остальных детей я вообще ничего не знаю.

Конечно, мне бы хотелось найти их и завязать контакты, но я даже не знаю, кого просить о помощи. Естественно, девочки повыходили замуж, и я не знаю их новых фамилий. Так что я видела только троих ребят и только по одному разу.

– Давайте вернемся к процессу. Вы считаете, нужно было его проводить?

– Да, безусловно! Я думаю, после каждого крупного конфликта или войны важно привлекать людей к ответственности за то, что они сделали. Когда американские военные учинили расправу над мирными жителями в Ми Лай во время войны во Вьетнаме, виновные были отданы под суд. Так что да, несомненно, это важно. И я рада, что сейчас мы отмечаем 80-летие Нюрнбергского процесса. Любой вид геноцида или жестокого обращения с людьми должен быть раскрыт.

– А почему важно помнить подобные вехи сейчас?

– Мне бы хотелось, чтобы ничего подобного впредь не повторилось. Это напоминает криминальную судебную систему здесь, в США. Вы отправляете преступников под суд и в тюрьму, надеясь, что те никогда больше не совершат преступление. Но это не так. Рецидивизм остается, люди делают то же самое, что и раньше. Мне неизвестна дальнейшая судьба тех, кто предстал перед трибуналом в Нюрнберге и был помилован. Но я знаю, что многие военные преступники оказались в США. В частности, латыши, которые сотрудничали с нацистами и убивали других латышей, в иммиграционных документах утверждали, что они не участвовали ни в каких преступлениях. Я знаю о двоих таких людях. Один из них служил в лагере в Латвии, где находилась моя мама, а другой – в Саласпилсе. Я узнала их имена благодаря Закону о свободе информации.

Эти люди приехали в Америку, получили гражданство, разбогатели и были активными членами латвийской диаспоры. Когда их хотели судить, им удалось соскочить с крючка, потому что они уже были слишком стары и больны. Они отправили в тюрьму и в лагерь меня, мою маму и других моих близких. И они оставались на свободе.

Поэтому я рада, что по крайней мере некоторые из тех, кто сотворил столь ужасные вещи, предстали перед судом. Но правда заключается и в том, что многим, увы, удалось уйти от ответственности…