ПО ГОРЯЩИМ СЛЕДАМ

(Сцены из романа о войне Израиля за независимость)

Кафе «Шалва» в Тель-Авиве. Май 1948 года. Вечер. Народу мало. Только две лампы горят в комнате, но и они прикрыты зеленой марлей. Несмотря на это, дежурный по кварталу регулярно заглядывает сюда и громко напоминает: «Уберите свет!» Усталая официантка сердится и для убедительности даже топает ногой, доказывая, что это призрачное освещение не нарушает правил, установленных полицией.

Несколько человек разместились возле радио. Они здесь, потому что там, где они живут, нет бомбоубежища. В Тель-Авиве это вообще редкость, так что кафе «Шалва» даже в своей рекламе указывает, что у него есть замечательный и безопасный подвал, которым в случае необходимости могут воспользоваться посетители. Но жители самого дома, в котором находится кафе, недовольны. Некоторые из них сидят во дворике и караулят, чтобы раньше других поспеть в убежище, когда завоет сирена. Одни читают, а женщины вяжут.

Идет первая неделя войны…

Роман, о котором мы хотим рассказать, называется «Унамбо». Его написал Макс Брод (1884-1968), «критик, ученый, музыкант, поэт – знаменитый сначала в Чехословакии, а сейчас в Израиле – поставил перед собой невозможную задачу, применив средневековую мистификацию о дьяволе к современности и ее проблемам» (рецензия Херберта Хавэрта на этот роман опубликована американским журналом Commentary в 1952 году; «Унамбо» вышел на немецком языке в 1949 году, а в английском переводе три года спустя, см.: Unambo: A Novel of the War in Israel. By Max Brod. Translated by Ludwig Lewisohn / Farrar, Straus and Young, New York). Насчет «невозможности» это уж как сказать. Западноевропейские писатели тогда отнюдь не чурались подобных приемов. Взять хотя бы романы австрийца Густава Майринка «Голем» (1913-1914) или «Доктор Фаустус» (1943-1947) Томаса Манна. Собственно говоря, и сам Брод в культурном мире того периода был фигурой достаточно известной. Правда, более всего известность эта была связана с его дружбой с Францем Кафкой, творчество которого немыслимо вне сюрреальности. «Брод был первым, – отмечал не так давно в газете The Jewish Press Сол Джей Зингер, – кто осознал величие Кафки и стал говорить и писать об этом… Брод также организовал издание сочинений Кафки в 1930-х годах, через десятилетие после того, как он произнес прощальную речь на его похоронах. И еще Брод дважды спас романы “Процесс” и “Замок” – последний дважды, сначала от самого Кафки, а потом от нацистов». (Заметим в скобках, что Кафка до того самолично сжег 90 процентов своего архива, а рукописи упомянутых выше романов и новеллы «Превращение» отдал Броду для уничтожения, чего тот не сделал).

Сегодня о романе Макса Брода «Унамбо» знают разве что специалисты, однако летом этого года он привлек внимание израильского журналиста Яна Капусняка. «Брод показывает Тель-Авив во время Войны за независимость и ночных налетов египетских “Спитфайров”. Нарисованный им портрет города – тревожного, стойкого, зависшего между нормальностью и страхом – выглядит очень знакомым». Брод жил в Тель-Авиве во время этой войны, продолжает Капусняк, он был свидетелем воздушных бомбежек и в литературной форме отразил, что означает снова оказаться в еврейском городе, которому угрожает смерть, причем уже не в Европе, а на Ближнем Востоке, всего лишь через несколько лет после Холокоста. «Его слова несут в себе груз чудовищной преемственности: от газовых камер Европы до сирен воздушной тревоги в Тель-Авиве. И кафе, которые он описывает, где жизнь упрямо идет своим чередом, часто заполнены пережившими Холокост людьми, которые уже спаслись от одной аннигиляции и теперь приготовились встретить вторую».

Именно в таком кафе главный герой «Унамбо», кинорежиссер Пауль Хелфин и его друг (назовем его Повествователь) встречаются с нечистой силой в облике рассевшегося на двух стульях и неестественно бледного толстяка, который внимательно прислушивается к тому, что говорят другие посетители. Конечно, основная тема обсуждения – война, политика и что было бы, если бы… Наконец толстяк не выдерживает, подсаживается к нашему герою и предлагает ему выход из подобных терзаний. «Освободить человеческую расу от самого малоприятного и болезненного аспекта жизни, а именно от тяжелых и острых решений – таково желание дьявола. Притупить кризисы, причиняющие человеку вечное страдание. Я считаю это величайшим добром, которое может быть даровано человеку. Sans souci (без забот) – это, господа, могло бы быть самым лучшим девизом». И он тут же демонстрирует способ избавления от мук. Чудодейственная машинка, изображающая кукольный театр, поможет человеку, вместо того чтобы сокрушаться о неизбранном пути, пройти его заново. Отсюда и ее название: Unambo = uno (один) + ambo (два). Нажав на переключатель, ее обладатель будет способен проживать одновременно две жизни. И Хелфин, хотя и не без колебаний, принимает подарок.

Роман «Унамбо» писался Бродом во время Войны за независимость. Перемирие еще не было заключено, когда он вышел из печати. В этой статье внимание будет сосредоточено именно на войне, на ее, можно сказать, горящих следах. Сцены, показанные ниже, не являются точным переводом текста, а его близким переcказом.

Сцена, в которой Пауль Хелфин изливает свою ярость после встречи с мистическим собеседником в кафе «Шалва»

…Я люблю эту страну, и все же я постоянно в ней разочаровываюсь, ибо и тут мне докучают, мне не дают нормально жить и лишают меня покоя всяческими раздражителями, и теперь к этому добавился еще и всепоглощающий ужас войны…

…И тем не менее я не могу жить нигде, кроме этого места, только здесь я свободен, только здесь мне не надо извиняться за то, что я еврей. Только здесь я нормальное человеческое существо, так же, как и другие мне подобные. Страна эта бедная, жить здесь нелегко, и в то же время она безоговорочно нужна нам. И выбора у нас нет: или полное уничтожение, или эта страна! И отсюда взрастает наша решимость. Многие из тех, кто сражается сегодня, это последние остатки некогда больших семей, это пламя, которое бьется, чтобы не погаснуть. Отсюда эта волшебная мощь, эта сила уцелевших. Миру это невдомек, он не чувствует, что в каждом из нас в бой идут сотни душ, спаленных Гитлером в Освенциме. И тут еще необъяснимое бессердечие английского правительства, затеявшего предать смерти самых последних из нас, тех, в ком пока живет наша история…

Сцена, в которой Пауль Хелфин становится очевидцем морского боя

…Воздушная тревога, и мы сидим в своих квартирах и не высовываемся. Но любопытство берет свое. Я и еще некоторые выходят наружу. К берегу приближаются четыре египетских корабля: корвет, оснащенный пушками сухогруз, два десантных корабля. Навстречу им бросаются три наши маленьких катера – издалека они выглядят, как швейные машинки. Тут один из наших самолетов ухитряется поразить прямым попаданием их сухогруз, но другой, снизившись, попадает под пушечный залп и взрывается. Три часа длится бой, и враг вынужден отступить. Так этот флот мы создали из ничего. Из ничего сделали и самолеты. Одно лишь прозвище чего стоит – «Примус». Смотри-смотри, показываем мы его друг другу высоко в небе. Нечто доисторическое, прямо из антикварного магазина. И он как-то справляется. Это просто чудо, не меньше. Мы должны быть благодарны каждому из тех, кто все предвидел и подготовился к этой войне, невзирая на лицемерные заклинания Бевина, имевшие целью усыпить нас, дабы мы остались беззащитными перед вооруженным до зубов недругом… (Эрнест Бевин, министр иностранных дел Англии с 1945 по 1951 год – прим. авт.).

Сцена, в которой Пауль Хелфин слушает рассказ о защитниках поселения Ницаним

…Эту историю Хелфину излагает его ученик Барух, до войны киноактер, а теперь солдат. Один из его друзей был офицером в маленьком поселении Ницаним на юге страны. Там жили фактически дети, и эти юноши и девушки предпочли смерть отступлению. С обычной точки зрения, их сопротивление было бессмысленным, но оно притормозило внезапную атаку египтян. То, что совершил затем упомянутый офицер, выглядело чистым безумием. Вместе с несколькими уцелевшими бойцами он закрепился на полностью окруженном египтянами холме возле Ницаним. Офицер связался по телефону со своей батареей, которая уже была отведена, и приказал немедленно открыть сильнейший огонь по этому холму. Погиб он, погибли его друзья, но вместе с ними нашли смерть сотни вражеских солдат. «Пусть погибну я вместе с филистимлянами!» – так из темных глубин судьбины народной возродились к жизни слова Самсона…

Сцена, в которой Пауль Хелфин узнает о Бирманской дороге. Продолжение рассказа Баруха (строенная в 1937-138 годах Бирманская дорога была важнейшим путем американских поставок китайским войскам через Бирму, когда японские войска блокировали порты Китая. В 1948 году – временная дорога, соединившая кибуц Хульда с Иерусалимом, была построена израильтянами под руководством американского отставного генерала Микки Маркуса – прим. авт.).

…Иерусалим в осаде. Под обстрелом все – университет и библиотеки, синагоги и больницы, жилые дома, что богатые, что бедные… Недостаток во всем. Электричества нет. Керосина нет. Примитивные очаги из кирпичей для приготовления хоть какой-то еды. Путь к Иерусалиму блокирует форт Латрун, в котором засел Арабский легион, элитная иорданская воинская часть, обученная англичанами. Израильские командиры срочно изучают исторические атласы. Когда-то в этой местности проходила построенная еще римлянами дорога. А вдруг она пригодится для прохождения конвоя с грузовиками… Но римскую дорогу сначала надо отремонтировать.

Делать нечего, евреи берутся за работу. Сначала круглые сутки, потом только по ночам. И женщины помогают, и старики, и даже дети. Что удивительно – арабы ничего не замечают. Им даже в голову не приходит, будто осаду возможно каким-то образом прорвать. Строительство идет прямо у них под носом – наши люди слышат, как перекликаются арабские часовые, слышат команды на английском языке. При всем при том евреи еще и атакуют Латрун, однако это лишь отвлекающие маневры, главное – достроить дорогу. Наконец остается только один холм, который надо преодолеть, но крутизна такая, что ни один джип не может взобраться на него. Всего три километра, а если в обход, то десять. Но сил может уже не хватить, а для ста тысяч душ в Иерусалиме каждый день промедления означает только одно: голод и смерть.

И тогда к подножию холма начинают подъезжать, один за другим, грузовики с мукой. Шестьсот солдат выстраиваются в очередь. Каждый взваливает на спину мешок и карабкается вверх, а потом спускается вниз, ибо там, с другой стороны, дорога на Иерусалим и тоже стоят грузовики. И все это время ни единое слово не нарушает ночной тишины, ни единый огонек сигареты не возгорается, и вся процессия смотрится со стороны, словно цепочка муравьев, везущих добычу в свой муравейник.

Хелфин больше не может молчать. Отвезите меня туда завтра, взывает он к рассказчику и его товарищам. Я тоже хочу быть среди этих человеческих муравьев. Это то, к чему я всегда стремился: быть и участником войны, и делать все для мира. Ничто не может сравниться с кормлением голодающих, лечением больных и спасением обреченнных на гибель. Такая военная служба точно по мне…

На месте ему дают мешок с мукой. Идущие следом забрасывают на плечи боеприпасы, канистры с бензином, запчасти к пулеметам. Это только вначале. Скоро по этому холму поднимется серпантинная дорога. И еще третья планируется – асфальтированная, а также трубопровод, по которому в Иерусалим потечет чистая вода…

Cцена, в которой лейтенант Пауль Хелфин участвует в попытке прорвать осаду поселения Цур-Яаков

…Шесть машин в конвое, идущем на выручку осажденному поселению. Три грузовика везут продукты, медикаменты и оружие, и три бронетранспортера их сопровождают. В каждом БТР восемнадцать человек. В одном из них сидит Хелфин с легким пулеметом. Здесь его имя не Пауль, а Шауль, с ударением на второй слог. В свое время он поездил на такой машине – в Еврейской бригаде, воевавшей в Италии в 1945 году. Но это не Италия. Никаких деревьев вокруг, только выгоревшая трава и кустарники, каменный скелет потрескавшейся земли, панцирь из скал. Хищные стервятники парами кружат в небе. Удастся ли проскочить незамеченными по горной тропе? Ох, нет! Вот и первая пуля звенит по броне. И уже с обеих сторон трещат арабские пулеметы. Конвой продолжает упорно ползти вперед, скалы вокруг становятся все выше, а дорога все уже. А теперь еще и взрыв. Двигавшийся первым БТР наскакивает на мину и сползает в кювет. Арабы пытаются его штурмовать, но их встречают огнем, и они откатываются. И все же конвой вынужден остановиться.

Включается радио, и следует команда. Три грузовика должны вернуться назад вместе с одним БТРом, чтобы привезти подкрепление. Второй останется, чтобы прикрыть поврежденную машину и попытаться отбуксировать ее в Цур-Яаков. Четыре машины пятятся, арабы ликуют, а тем временем БТР с Хелфиным придвигается к поврежденному собрату. Они открывают щели, улыбаются другу другу, даже пожимают руки.

Радио: Керен-Ор (командир поврежденного БТР) вызывает Арье (командир второго). Завяжите веревку у себя внутри, а потом выбросьте ее через заднюю дверь. Я выйду и прикреплю ее.

Они открывают заднюю дверь, но тут пуля ударяет в нее и дверь захлопывается. Опять открывают, из машины выбирается солдат и привязывает веревку к ее заднему бамперу. Пальба вокруг не стихает.

Радио: Все в порядке. А теперь покажите им все, что у вас есть.

Они открывают бешеный огонь из пулемета и винтовок. Боец из другой машины пытается, пригнувшись, подхватить веревку, но дотянуться до нее не успевает. Они только видят, как его тело выпрямляется в полный рост и падает в пыль. Двое выпрыгивают из БТРа и затаскивают командира под машину, видимо, там безопаснее. Одному из солдат все же удается привязать веревку к бамперу.

Радио: Привет, Арье. Керен-Ор ранен. Радист тоже. Поехали.

БТР Хелфина трогается, буксируемый БТР тоже как будто начинает карабкаться, но его передние колеса неподвижны, и веревка разрывается.

Радио: Говорит Арье. Мы отправляемся в Цур-Яаков. Привезем все, что нужно, включая цепь. Держитесь.

Они пожимают руки остающимся и продолжают движение вверх, но дорогу преграждает куча камней. Понятно, что сразу после первых выстрелов арабы поспешили устроить завал. Двое выбираются из машины и, используя ее как укрытие, начинают растаскивать камни. Первую пару сменяет другая, потом они снова меняются. Двое ранены. Наконец проезд открыт.

Радио: Том вызывает Арье. Нам приходится бросить машину здесь. Нас всего шестеро. Машину мы взорвем. Будем добираться до следующей высотки. Попробуем связаться через десять минут.

Радио: Говорит Эфраим. Том тяжело ранен. До высотки дошли четверо. У нас есть пулемет, но патроны кончились. Будем держаться, пока можно.

Радио: Арье вызывает Эфраима. Мы в трех километрах от Цур-Яаков. Через пятнадцать минут мы вернемся с подкреплением. Держитесь.

Радио: Говорит Моше. Пятнадцать минут мы еще выдержим. Потом, если захотите узнать обо мне, запрашивайте хормейстера – это моя профессия – на небесах…

Когда они пересаживаются в грузовик из Цур-Яаков, то думают уже не о смерти, а о мести…

Сцена, в которой Гад Рейс, племянник Пауля Хелфина, рассказывает о его последних днях

…Всю ночь мы с дядей стояли на часах у Бирманской дороги. То и дело арабы пытались прорваться – так же, как и в предыдущие ночи. Им это не удавалось тогда, не удалось и сейчас. Несмотря на официальное прекращение огня и слухи о мире, стрельба с обеих сторон не прекращалась. Особенно жарко было в нашем секторе. Когда стало светлеть, пришла наша смена. Довольные, мы отправились на отдых. Неожиданно какие-то сумасшедшие арабы, которые забрались на гору, открыли по нам огонь. Мы укрылись за скалой и стали стрелять в ответ. Подоспели наши люди, началась погоня. Но тут в небе невесть откуда появился вражеский самолет. Прятаться было негде, вокруг только поле и сухая трава. Затрещал пулемет. Хелфин повалил меня на землю и закрыл собой. «Лежи тихо! Не бойся!». Его руки обняли мою шею, я чувствовал на своих волосах его дыхание. И тут пули прошили его. Он умер мгновенно. Мы похоронили его с воинскими почестями…

***

Гад передал мне, рассказывает уже Повествователь, необычный предмет, найденный на месте гибели Хелфина. Я узнал каркас кукольного театрика, красный переключатель. Через несколько недель, продолжает он, пришла посылка из Бразилии. В ней были дневники Хелфина, которые я использовал для написания этой хроники. В этой же посылке было письмо от незнакомого господина с неразборчивой подписью. В нем сообщалось, что Хелфин умер безболезненно от остановки сердца. Последние мысли его были о Земле Израилевой. Я проверил дату, когда было написано письмо. Это был тот же самый день, когда Хелфин встретил свою смерть на Бирманской дороге.

***

Как пишет профессор Калифорнийского университета (Лос-Анджелес) Эрхард Бар, «роман “Унамбо” отражает конечное признание Бродом того, что двойственность в данный исторический момент является злом. Это не время для нейтральности. Хелфин зажат между тем поколением европейских евреев, которые очень скептично, если не сказать, цинично относятся к будущему нового государства, и поколением молодых израильтян, которые сражаются в Войне за независимость и не сомневаются в будущем для сионизма… Однако смерть Хелфина как солдата говорит о решении, отвергнувшем пакт с дьяволом и освободившем его от зла нейтральности…»

Племянник Хелфина рассказал Повествователю, что тот никогда не был счастливее, чем в свои последние дни, когда служил на Бирманской дороге. Благодаря этому, говорил Хелфин, он сможет вернуться к своей единичности. Я, конечно, не понял, что он имеет в виду, возможно, нечто романтичное. И когда он говорил о будущем и о своих больших надеждах, и о том, каким светом будет Израиль для всего человечества, то был совсем, как мы. Ведь надеяться могут прежде всего молодые…

Макс Брод похоронен на кладбище Трумпельдор в Тель-Авиве, пишет Ян Капусняк в сентябре 2025 года, недалеко от тех мест, на которые в июле падали ракеты. То же небо над его могилой, и визг сирен, и вспышки взрывов. Другие теперь имена врагов, но тот же фундаментальный вопрос: как сохранить человечность, когда охотятся не только на тебя одного, но и на всех, кто с тобой? Конечно, между тем временем и этим есть различия. Сегодня Тель-Авив лучше подготовлен к войне. Многие дома имеют бомбоубежища. Сирены и телефоны дают людям драгоценные секунды, чтобы спрятаться. Ну и системы ПВО – лучшие в мире. «Железный купол», «Праща Давида», «Стрела»…

У жителей Тель-Авива два календаря: один – общий, другой – для дней, когда нет сирен. Они говорят на двух языках: на одном – в обычной жизни и на другом – в чрезвычайных ситуациях. Они носят в себе два сердца: одно – для того, чтобы мечтать, и другое – в броне, когда это понадобится.

Брод запечатлел эту двойственность в 1948 году. И каким-то образом сквозь десятилетия и развалины мы еще слышим его. И он говорит: «Мы еще здесь».