НЕСГИБАЕМЫЙ ШОУМЕН

(Продолжение, начало в #718)

Могучему, но несколько тяжеловесному таланту великого Макса Райнхардта такая логика действия – абсурдная логика фарса – была чужда; запросы бродвейской публики казались ему вздорными, плебейскими, потребительскими. Европейский режиссер потерял, что называется, «чувство аудитории» – и результат не замедлил сказаться. «Купец», не выдержав и тридцати представлений, тихо сошел со сцены…

В «Свахе» же главным действующим лицом стала Долли, а вовсе не её клиент, богатый йонкерский купец Горас Вандергелдер. И все, что для этого потребовалось – это замена нескольких строк текста и перенесение двух случайных реплик из первого акта в финальный монолог, завершающий пьесу. Этих не оцененных критиками нескольких штрихов мастера оказалось достаточно, чтобы произвести настоящий переворот среди традиционных персонажей комедии положений – фарса.

ВЕКОВАЯ ТРАДИЦИЯ

жанра, любимого публикой

Нам с вами придется вернуться в самое начало истории, к Новой Аттической комедии, к Менандру и его параситу Херею, чтобы понять, насколько необычным, новым (чтобы не употребить надоевшее слово революционным) оказался образ свахи Долли.
Дело в том, что с незапамятных времен фарс – грубовато доведенная до абсурда, до бессмыслицы цепь недоразумений – покоился на постоянстве персонажей, легко узнаваемых публикой. Они по воле автора «случайно» попадали в самые неправдоподобные ситуации; фабула развивалась, вернее, запутывалась с невероятной быстротой, а зритель, издавна знакомый с чертами характера персонажей, понимал и предвкушал их действия с полуслова и не нуждался в пояснительных монологах, замедлявших ход событий. Публика не успевала соскучиться, настолько быстро бежало действие, а глубина характеров аудиторию не особенно волновала.

В поздней разновидности площадного фарса – Комедии Масок (Commedia dell’arte), где публика заранее знала, чего ожидать от каждого персонажа, актеры могли свободно импровизировать в рамках заданной ситуации; чуть приподымая маски, они даже сами подтрунивали по ходу над своими героями и подмигивали зрителям – что неизменно вызывало восторг и аплодисменты.

Многое позаимствовала Комедия Масок у античных авторов, но главное – это железное правило набора дежурных, не меняющихся, знакомых зрителю условных образов: их постоянство дарило свободу авторской фантазии, позволяло бросать персонажи в невероятные обстоятельства к вящему удовольствию публики, не затруднявшей себя вопросами правдоподобия. Неизменными оставались Панталоне, Иль Дотторе (Врачеватель), Иль Капитано (Капитан), Арлекин, Коломбина, Пьеро… Со времен Менандра в фарсе не менялись персонажи ворчливого подозрительного Богача, простоватого Хозяина дома, засидевшегося у него в гостях Прихлебателя, привередливого скупого Холостяка, хвастливого Солдата, пройдохи-Слуги (нередко – двух господ!), бойкой и смышлёной Горничной и еще десятка других, побочных действующих лиц, пока…

ВЫЗОВ АВТОРА

установившимся канонам

…Пока в середине двадцатого века, при помощи нескольких вымарок и переадресовки монологов, Вайлдер не разбил привычный зрителю стереотип, не вывел побочное действующее лицо в главные герои и не создал впервые в истории жанра многомерный, мятущийся, развивающийся по ходу пьесы женский персонаж, который обладал свойствами характера, прежде считавшимися недопустимо противоречивыми, несовместными.
Как же это ему удалось?

Сваха (так же, как и ее близкая коллега – Сводня) была знакома театру и зрителю вот уж который век – это образ симпатичный, самим родом занятий заключающий в себе нечто добродушно-комическое. Эта женщина (а по сути – существо без определенного пола, возраста и морали) выполняет лишь свою роль катализатора в чужих интимных отношениях. Ее дело – держать свечу, дабы в критические моменты влюбленным не помешали – как фигурально, так и буквально – различные шпильки и булавки. Сваха пассивна, нужда в ней отпадает, когда в будуаре, наконец, гаснет свет и наступает счастливая тишина. Собственных романтических интересов у Свахи нет. Когда она в отчаянии, ей не сочувствуют; над ней смеются, когда она попадает в неловкую ситуацию, но зато всегда рады ее удаче, когда она оказывается причиной, даже если и невольной – счастливого разрешения конфликта. Ей желают успеха в ее предприятиях. То есть в целом – она персонаж публике приятный, хотя и чисто служебный, эпизодический.

Хитроумный Парасит, с другой стороны, какими бы забавными и морально оправданными ни были его козни, каким бы блестящим острословом ни был он сам, – и каким бы тупым ни выглядел его жадный и тщеславный патрон, Парасит – это персонаж опасный, негативный; публика с самого начала предвкушает провал его планов, ожидает скандала его разоблачения и расплаты за причиненный ущерб. Успех Парасита к концу пьесы неизбежно означал бы для разочарованного зрителя победу сил зла!

Даже всегда избегавший одномерных образов Шекспир, создав по общему мнению самый яркий свой персонаж – Фальстафа, так и не решился преступить вековую театральную традицию. При всем восхищении жизнелюбием и циничными философствованиями этого труса, пьяницы и обжоры, Фальстаф остается мил зрителям прежде всего тем, что всегда первым готов весело признать свое фиаско! “На сей раз я, сдается мне, остался в дураках”, (“I do begin to perceive that I am made an ass”).

Порок, таким образом, признает свое поражение, и справедливость торжествует… во всяком случае до следующего появления Фальстафа на сцене!

Вайлдер же взял – и объединил в одно: привычную зрителю добродушную бесполую Сваху и неутомимого жизнелюбца, манипулятора-Парасита! Более того, в новом варианте пьесы автор наделил главную женскую роль обычно отталкивавшими в Парасите качествами busybody (вездесущего). Он сделал героиню энергичной, полнокровной, радующейся любым проявлениям жизни. В результате получалось нечто большее, чем просто сумма противоречивых качеств. Много большее: рождался многогранный живой характер!

РОЖДЕНИЕ НОВОГО ОБРАЗА

Здесь нет нужды пересказывать фабулу пьесы: если кому-то понадобится, ее синопсис можно найти в любом справочнике. Нам же достаточно упомянуть основные повороты линии Долли, вдовы из Йонкерса.

Прежде всего – ее имя. Оно звучит достаточно непривычно. Рано оставшись сиротой, ирландка Долли Галлахер вышла замуж за добрейшего Ефрема Леви (в английском произношении Ливай), еврейского эмигранта из России. Он был много старше нее и во многом заменил ей отца; она взяла его имя и стала Ливай-Галлахер. После смерти мужа Долли в каком-то смысле стала его реинкарнацией; даже в ирландском выговоре ее появились еврейские восточно–европейские интонации.

Оставшись одна, Долли провела некоторое время в затворничестве, но потом ей пришлось выйти в свет чтобы пополнять свой скудный бюджет случайными заработками, в том числе и сватовством. В последнем ей сопутствовала удача. Объясняет она свой скромный успех страстью вмешиваться в чужие жизни. Желающих Долли всегда готова научить манерам и танцам, а в случае необходимости может даже преподать будущим молодоженам и уроки… игры на мандолине!

Одним из ее клиентов оказывается мрачноватый циник, вдовец Вандергелдер, муж покойной подруги, и в процессе поиска ему достойной партии мы и застаем Долли на сцене. Однако, к собственному немалому удивлению, она и сама начинает подумывать о браке с этим, на первый взгляд, мало симпатичным клиентом. Дело в том, что в маленьком сонном Йонкерсе тот считается богачом и ни на минуту не позволяет окружающим об этом забыть. Он, владелец местной лавки «Сено и Фураж», является среди них настоящим ПОЛУ-миллионером!

Что касается Долли, ей кажется, что, если вдовца как следует встряхнуть и избавить от присущего ему мелкого тщеславия и отвратительной жадности, ей удастся вернуть его к жизни, сделать эту жизнь много легче и радостней.

Вот, собственно, и вся основная линия Долли – если не считать того, что на пути к ее планам – и благополучному финалу пьесы – камнем преткновения лежит память о муже, мудром и щедром благотворителе и – полной противоположности угрюмому скупцу Вандергелдеру. (Читатель наверняка заметил уже в пародии на это голландское аристократическое имя еврейское слово знакомое любому ньюйоркцу: «гелд» – деньги).

И вот, пока ее незабвенный ментор Ефрем Ливай не отпустит Долли из плена памяти в мир несовершенных, суетных, нередко вздорных, но живых людей, счастливое разрешение пьесы будет немыслимо, а неразрешимый, загнанный в тупик сюжетбудетобречен топтаться на месте.
Впрочем, лучше всего об этом сможет рассказать она сама. Поэтому нам кажется уместным привести здесь полностью ее монолог, завершающий пьесу и давший Долли (да и всей «Свахе») вторую жизнь.

ФИНАЛЬНЫЙ МОНОЛОГ

ДОЛЛИ

(одна)

Ефрем Ливай, я собираюсь снова выйти замуж. Ефрем, я выхожу замуж за Гораса Вандергелдера и его деньги. И деньги эти я пущу на все те добрые дела, которым учил меня ты. Конечно, это не сможет быть браком, в котором две души, как наши, сливаются в одну, о нет! – но поверь, я еще смогу приносить другим радость. И еще, Ефрем – я устала. Я устала едва сводить концы с концами, и я прошу твоего разрешения – ты отпустишь меня, Ефрем?

(К зрителям)

Деньги! Деньги! – это как солнце, под которым мы все ходим; одним оно несет смерть, другим исцеление… Деньги мистера Вандергелдера! Вандергелдер не устает повторять, что большинство людей на земле – дураки, и в чем-то он прав, разве нет? И сам он дурак, и соседи Айрин и Корнелиус… Да и я тоже!

Но наступает ведь однажды момент в жизни, когда каждый должен решить для себя, быть ему среди живых людей или напротив – оставаться дураком среди дураков. Или того хуже – дураком-одиночкой! Что до меня, то я выбрала быть живой среди живых.
Не всегда было так. После смерти мужа я уползла глубоко внутрь себя. Да, да, я звала вечерами домой кота, запирала дверь и наливала себе рюмочку рома с гвоздикой; и перед тем, как пойти в постель, я не забывала поблагодарить Бога за свою независимость, за то, что ничья чужая жизнь не мешает моей. И когда на колокольне Троицы било десять, я уже крепко спала и в общем была вполне этим довольна.

Но однажды, года два спустя, из моей Библии выпал дубовый лист. Я заложила его между страницами, когда Ефрем сделал мне предложение; листок прекрасно сохранился, только вот потерял цвет, засох. И я вдруг вспомнила, что давно уже разучилась плакать; или наоборот, наивно мечтать о том, что что-то как-то в конце концов повернется к лучшему в моей жизни. Я поняла, что сама стала похожа на мертвый листок. И той ночью я решила вернуться назад к человеческой расе.

Да, конечно, мы дураки, и собственной дуростью способны уничтожить и себя, и весь мир. Но самый верный способ спасти нас от гибели, это подарить нам те немногие – четыре, пять – из человеческих радостей, что делают нас лучше в этом мире – и ведь это так недорого стоит!

Да, разница между небольшими деньгами и полным их отсутствием чудовищна – и может привести мир к концу. В то время как разница между ограниченными деньгами и огромными, не так бросается в глаза – но и она тоже может уничтожить мир!
Деньги… я всегда чувствовала, что деньги, простите за выражение, подобны навозу; он тоже ровно ничего не стоит – пока его не разбрасывают, чтобы питать ростки новой, молодой жизни.

Так, во всяком случае, считает новоиспеченная Миссис Вандергелдер номер два.

(З а н а в е с)

СМЫСЛ И ЭФФЕКТ

«незначительных» поправок

Читатель уже догадался, что финальное обращение к публике – это и были те “косметические” несколько строк, перенесенные автором из середины первого акта в конец спектакля. Не считая упоминания о дубовом листке, весь текст присутствовал и в прежнем варианте пьесы. Но только в ином контексте, и сказанный по иному поводу парафраз изречения Фрэнсиса Бэкона о деньгах и навозе воспринимался публикой всего лишь как парадокс, “хохма”, очередная шутка чудаковатого мужа Долли, еврейского филантропа – а вовсе не как идея всего образа и всего спектакля, высказанная хоть и с юмором, но без всяких обиняков, прямым обращением в зал!
В 1964 году в Соединенных штатах Америки, прямо скажем, не было принято сравнивать деньги с навозом…

На этом, собственно, можно было бы и закончить рассказ об эволюции древнего женского образа и древнего фарса.

Театр открыл для себя новые возможности: родился новый жанр, в котором вполне реалистический персонаж, пришедший как бы из другого мира – или по меньшей мере совсем из другой пьесы – управлял и манипулировал условными персонажами, масками. Итальянский классик Луиджи Пиранделло пробовал нечто подобное в своей пьесе «Шесть персонажей в поисках автора». В ней недописанные автором образы приходят в театр на репетицию в надежде найти кого-либо, кто вдохнет в них жизнь.

Можно считать, что именно в «Свахе» известные Персонажи мастера Комедии масок Пиранделло нашли, наконец своего Автора – и он, вернее она, оказалась вовсе не драматургом, диктующим свою волю из зала по ту сторону рампы, а одним из действующих лиц прямо на сцене, в том же измерении ВРЕМЕНИ и в тех же драматических обстоятельствах, что и сами Маски.

И как выяснилось, такое сложное смещение реальности, такое нарушение единства условности никому из публики, даже самой “бродвейской”: простецкой, неподвижной и заштампованной – ничуть не помешало!

Это был настоящий переворот в театральном искусстве, прошедший, как это часто бывает, практически незамеченным современными критиками. После “Свахи” стало немыслимо предлагать зрителю спектакли, сделанные в традиционной манере с “четвертой стеной”, даже в самом консервативном коммерческом театре. Можно (хотя и небесспорно) утверждать, что именно “Сваха” дала возможности в последующее десятилетие хлынуть на Бродвей целому потоку молодых талантов и наполнить его самыми немыслимыми проектами.

ВРЕМЯ ЗАКОНЧИТЬ РАССКАЗ,

но не позволяет история

Но закончить рассказ о «Долли» традиционным переходом к эпилогу: “Остальное, как говорится – история…” просто никак невозможно.
Ибо мировая история в последующие десять лет начинает уже не просто нестись, но скакать, будто сорвавшись с цепи, без всякой логики, опрокидывая все прогнозы, издеваясь над аналитиками, сводя международных обозревателей с ума своими выкрутасами.
И все эти годы занимаясь своими театральными делами, Дэвид Меррик не проявляет никакого интереса к зигзагам времени; он никак не предполагает, что ему придется быть поневоле втянутым в большую политику и вихрь мировых событий.
Итак, продолжаем.

НЕСЛЫХАННОЕ II

второй шанс несгибаемого шоумена

Так и не дождавшись ответа на свой телекс, Меррик сам отправился в Лондон, и через месяц с четвертой попытки попал, наконец, на прием в грим-уборную к Рут Гордон.

Стараясь не кусать от застенчивости ногти, обычно нагловатый Дэвид как мог изложил свое предложение – и едва выслушав его, звезда неожиданно сразу согласилась! Меррик уже готов был упасть в обморок от радости, когда она прибавила лишь одно маленькое условие: в Нью-Йорке вместе с ней должна будет выступать и вся ее английская труппа.
Лишь одно?! Одно маленькое?!! Да это условие было похуже решительного отказа. Заикнись он о таком на Бродвее, театральный профсоюз “Эквити” разорвал бы егов клочки на местеза наглость: попытка отобрать у рвущихся на сцену американских актеров кусок хлеба и отдать его англичанам!..

Меррик глубоко вздохнул и попытался торговаться, но актриса остановила его мягким жестом изящной ладони.
– Дэвид, миленький, я знаю театр лучше, чем вы. Заменишь один элемент – и нарушится весь баланс постановки. Мы играем уже третий месяц при полных сборах. С другими людьми у вас получится совершенно иной спектакль.
О, за четырнадцать лет Меррик отлично изучил эту стальную мягкость звездных речей: спорить было бесполезно. Ему ничего не оставалось, кроме как отправиться домой для переговоров с “Эквити” – то есть полететь прямо в пасть к дракону.

Правдами и неправдами, лестью или посулами, а главное – бесчисленными финансовыми обязательствами, но емунадо было во что бы то ни стало смягчить позицию профсоюзов.

По достигнутому компромиссу, пятьдесят один процент работников нового шоу должны были быть американцами – ему пришлось согласиться сразу же набрать второй состав участников, уже целиком из местных актеров и служащих сцены. Ставка на успех таким образом подскочила вдвое, потом втрое – и Дэвиду оставалось только надеяться на оправдание расходов будущими гастрольными турне… если до этого дойдет, если они вообще состоятся!

Так или иначе, но к сезону 1955-56 года емукаким-то чудом удалось почти в полном составе перенести английскую постановку “Свахи” на Бродвей и после нескольких неудачных прогонов добиться положительных рецензий.

Но что гораздо важнее, удалось завоевать энтузиазм публики!

“Дэйли Ньюс” восторженно описывала «…этот безостановочно безумствующий балет, сравнимый разве что с лучшими комедиями немого кино – только раз в десять смешнее, со звуком: со словами Торнтона Вайлдера, которые первоклассный ансамбль то шепотом, то рыком, то визгом или ревом доносит до воющего от хохота зрительного зала».
Спектакль продержался больше года на Бродвее, выдержал 488 представлений!

Но ненасытному Меррику этого было мало: для него «Сваха» была всего лишь еще одним шагом к главной цели.

Какой-то молодой эдинбургский критик, захлебываясь от восторга написал, что «…это шоу обладает взрывной энергией музыкальной комедии, но с таким замечательным, крепко выстроенным сюжетом, что словно и самую музыку в нем сочли излишней и отказались от нее за ненадобностью».

И вот, все последующие десять лет Меррик ни на минуту не забывал этот отзыв, когда он упорно, шаг за шагом, продвигался к созданию мюзикла на материале «Свахи».

* * *

КРУТЫЕ ВИРАЖИ ВРЕМЕНИ

Между тем, в июле 1957-го в Москве открылся Международный Фестиваль молодежи, где впервые рядовым гражданам СССР дозволены были личные контакты с иностранцами. Фестиваль проходил под лозунгом «За мир и дружбу», но в августе 1957-го ТАСС сообщило об испытании советской межконтинентальной баллистической ракеты – и в мире военных снова началась паника; ракета означала что у России вот-вот появятся средства доставки ядерного оружия!

А еще через два месяца когда русские запустили Спутник, в США начался уже настоящий переполох среди широкого населения: кто побогаче, спешно строил персональные атомные убежища, а в публичных школах была возобновленапрограмма «Duck and Cover», где детей учили в случае ядернойтревоги сразу же нырнуть лицом в пол под парту, вне доступа световой вспышки, а потом открыть рот, прикрыть руками глаза и уши и надеяться на лучшее.

(Продолжение следует)