Posted by (Продолжение, начало в #718)
«Эй, Дэвид, ты слышишь меня? Всё, я свободен для нашей работы! – повторил Лэйн. Пауза продолжалась, а потом раздались короткие гудки: на другом конце провода явно повесили трубку.
Лишь через два часа композитору, только что успешно отбившемуся от голливудского контракта на четверть миллиона долларов, принесли телеграмму, фальшиво датированную прошедшей субботой. В ней сообщалось, что в силу некоторых (!) обстоятельств продукция «Фанни» решила пригласить другого композитора, так что мистер Лэйн с этой минуты может считать себя свободным.
Меррик-мечтатель и открыватель талантов существовал в полной гармонии с Мерриком-сволочью, Мерриком-подлецом, и никто не припомнит, чтобы в этом ему когда-либо помешал голос совести.
Логан отказался наотрез даже знакомиться с композитором, прежде с ним не работавшим. И без того слишком много канонов предстояло нарушить авторам «Фанни», чтобы включать еще одно неизвестное в уравнение. Режиссер выбрал Харолда Роума, ставшего известным благодаря их совместной работе «Жаль, что вас здесь нет»: год назад две песни из этого скромного еврейского мюзикла стали хитами сезона. Роум, самоучка, писал и тексты песен, и музыку.
Дэвид не стал спорить. Что он мог предложить взамен своему блестящему партнеру? Свое понимание юридических тонкостей бизнеса? Свое знание беззастенчивых трюков рекламы, невероятное честолюбие, да еще, пожалуй, кое-какое владение техникой сцены? Мало. Прежний опыт в расчет не шел: Меррик пока что всего лишь переносил на американскую сцену чужой, проверенный на публике успех; импортировал готовую продукцию на Бродвей, прямиком с лондонского Вест-Энда.
Логан же, уверенный в себе мастер, не чурался работать и с полупрофессионалами – на что выскочка Меррик с его комплексами неполноценности в жизни бы не пошел. На роль кабатчика Сезара был подписан контракт с Эзио Пинза, баритональным басом, любимцем Артуро Тосканини. Когда выяснилось, что известный бас неграмотен музыкально, не может читать ноты, а все свои девяносто пять партий в Метрополитен Опера выучил на слух, Меррик схватился за сердце – но Логан пришел в восторг: действительно, к чему формальное образование самородку? Это означало, что в последнюю минуту ни одной новой арии певцу будет не подсунуть, то есть компоновать зрелище придется теперь из имеющихся готовых эпизодов, без переделки вокальных номеров. Блеск! Такого еще не видывали на Бродвее, но чем труднее, тем интереснее Логану. Эзио Пинза утвержден – и тут же возникает еще одна проблема.
Впервые на бродвейской сцене должны появиться две звезды равного калибра: роль пожилого мужа Фанни, Панисса, поручена баритону Вальтеру Слезаку, великолепному характерному актеру, известному своей ролью Якова в киноверсии «Ревизора».
Большинство бродвейских режиссеров как огня боится смертельных схваток соперничающих звезд и строго соблюдает иерархию: на сцене должна быть лишь одна звезда – и все остальные. Но Логан умел укрощать актерские самолюбия – не зря же он провел два месяца в Москве, на репетициях Станиславского. Во МХТ на сцене работали сразу несколько равновеликих талантов в ансамбле – и это не разрушало спектакль, но только помогало его успеху! Секрет был в чувстве такта режиссера, или, как русские выражались, в его «интеллигентности». На практике это означало тонны дипломатии, порой беззастенчивую лесть, а нередко – лицемерное самоуничижение диктатора-режиссера.
Склонный не к такту, а наоборот, к грубой прямоте Меррик однажды не выдержал, подслушав особенно задушевный разговор Логана и обидчивого Слезака, жалующегося, что партнер его часто забивает на сцене.
Вне себя от ярости, Дэвид выскочил через боковой запасный выход в аллею, черную смрадную щель между зданиями, и немногочисленные свидетели слышали, как он орал оттуда на всю Сорок Пятую улицу: «Я плачу Джошуа Логану заоблачное жалованье, чтобы он указывал актерам что делать, а не ползал перед ними на брюхе!» Обеспокоенные сторожа позвонили Дэвиду домой, но Леонор успокоила их, сказав, что приступ скоро пройдет без следа.
Наутро, когда вежливый охранник спросил Меррика, чувствует ли он себя лучше после вчерашнего взрыва эмоций, Дэвид уверил его, что никакого взрыва и не было, тому просто показалось…
Дом Логанов был известен на весь город своими приемами. Попасть на суарэ к ним в «River House», на террасу, выходящую на Восточную реку, уже само по себе означало признание определенного статуса: снобливая публика кичилась друг перед другом такими приглашениями. Обычно равнодушный к светской жизни, Дэвид болезненно переживал, что после года знакомства Логаны ни разу не позвали его ни на одну из своих блестящих вечеринок. «Я подхожу ему для совместной работы, но, видите ли, недостаточно хорош, чтоб представить меня своим гостям, этим высокомерным принстонским бездельникам, – жаловался он жене. Леонор как могла, утешала его, уверяя, что большой успех уже близок, и скоро отбою не будет у него от подобных приглашений.
Она тактично умалчивала при этом, что сама уже несколько раз отказывалась от приглашений на чай – но, пожалуйста, без Меррика! – от жены Логана Недды.
И Леонор не ошиблась. Успех уже был на пути из Бостона в Нью-Йорк. Пробные показы в целом понравились тамошней публике: на сцене ожил Марсель, иная Франция, совершенно не знакомая американскому зрителю, привыкшему к открыточной вульгаризации парижских оперетт. Критика была смешанной: рецензенты не очень понимали, как воспринимать это необычное зрелище, но кого сейчас интересовали нью-орлеанские рецензенты! Логан жонглировал номерами с необыкновенной легкостью, не пугаясь возможных дыр в сюжете. Уже стало ясно, что несмотря на название, главными персонажами должны быть два старика, а молодая пара – Фанни и Мариус – лишь поводом для их веселых рассуждений и философствований. До того считалось правилом, что комические старики должны были находиться на подмостках не более пяти минут, ибо театральный зритель больше всего реагировал на сцены юной любви. Но Логан никогда не боялся нарушать привычное.
Уже в Нью-Йорке авторы решили начать представление с «Песни Осьминога», пьяного признания портового сумасшедшего в своей влюбленности… в моллюска. Роум мастерски приправлял лирику иронией – его музыка и трогала, и смешила. Как и режиссер, бездетный композитор усыновил двух приемышей, и тема была ему не менее близка, чем Логану.
Отношение же к детям Меррика было весьма простым: он их не хотел, точка. Он предпочитал, чтобы их любила и переживала за них его публика в зрительном зале. Леонор принимала это молча, как должное.
В последний момент перед нью-йоркскими прогонами устроил скандал исполнитель роли Мариуса Вильям Табберт, угрожая разрывом контракта. Актеры не любят появляться в начале действия и потом исчезать навсегда, а его роль сильно сократили! Логану сейчас было не до актерских истерик, и он потребовал, чтобы Меррик вызвал «шоу-доктора» для мелких доделок и увязок сюжета. Это оказалось самым счастливым решением: «доктором» оказался не кто иной, как будущий классик Пол Осборн. Он в момент предложил заменить финал пьесы на более счастливый; лишенный авторского самолюбия Логан немедленно согласился; актер был счастлив получить свой заключительный выход: теперь он сам возвращал сына к его умирающему приемному отцу! Получив надежную симметричную драматическую конструкцию, Логан дал свободу своему воображению; он ввел в действие бродячий цирк: канатоходцев, клоунов, жонглеров, и даже дрессированных морских львов. И все зрелище засияло новым, горьким, но вселяющим надежду романтическим финалом!
В кабинет к Дэвиду начали звонить люди бизнеса, интересуясь, нельзя ли поучаствовать в финансировании если не самой постановки, то хотя бы ее рекламы и продвижения на рынок. В который раз Меррик мысленно похвалил себя за то, что, преодолев скупость, полностью выложил «доктору» заломленную им сумму.
Это был успех – и теперь Дэвид бросился продвигать спектакль, используя весь свой арсенал рекламных ухищрений, или гиммик-ов, как называют их на своем жаргоне пресс-агенты.
Он превзошел в этом самого себя. Он подал прошение переименовать надвигающийся на город ураган «Флора» на «Фанни». И когда в Службе Погоды, отказав ему, из вежливости предложили обратиться к ним через год, Дэвид опубликовал это предложение во всех вечерних газетах!
Реклама шоу размещалась не только в нью-йоркской прессе, но и в провинции, во всех туристических буклетах – где только возможно, но главное – в парижском издании Хералд Трибьюн. Меррик вычислил, что по дороге домой туристы из Европы обычно задерживаются на день-другой в Нью-Йорке, и захотят посмотреть мюзикл на Бродвее.
Перед премьерой на фронтоне театра «Маджестик» появилось четырехметровое фото едва одетой танцовщицы живота. По ходу действия она появлялась в «Фанни» лишь на полторы минуты – но какая разница! Водители, проезжая по 44-й, вертели шеями и глазели не на дорогу, а только на нее, да еще на аршинные буквы названия «Фанни», и полицейские требовали убрать изображение, опасаясь за жизнь пешеходов. В Центральном парке полиция со скандалом убрала обнаженную статую той же танцовщицы, которую ночью кто-то водрузил на пьедестал между памятниками Колумбу и Вальтеру Скотту! И все эти происшествия немедленно тиражировались бульварной хроникой, с непрерывным упоминанием самого главного: слова «Фанни»! «Фанни»!! «Фанни»!!!
В разговорном американском языке это имя означает также и задницу. А в британском английском – и того хуже: «Вульгарное обозначение женских наружных половых органов», судя по Оксфорду. За день до премьеры во всех общественных уборных Нью-Йорка появились желтые наклейки с текстом: «Фанни еще не видели? Бегом тогда на Вест 44-ю, в театр «Маджестик!»
В рекламе Меррик не брезговал ничем.
Премьера состоялась 4 ноября 1954 года, ровно через четыре года и девять месяцев после начала работы над проектом. Публика была в восторге, критика – одобрительная, хотя и с некоторой долей растерянности. Даже видавшие виды нью-йоркские рецензенты пока не готовы были судить о новом зрелище по его собственным законам, да еще столь отличавшимся от общепринятых канонов Бродвея…
Но Дэвида интересовала не критика, а касса. В первую же неделю сборы перевалили за 66 тысяч (Это около шестисот тысяч в сегодняшних долларах!).
Имена Слезак и Энза не сходили с уст поклонников, толпа на тротуаре не давала актерам после спектакля садиться в машины и уезжать домой. Кажется, никому особенно не мешала цена на билеты, беспрецедентно завышенная по тому времени: семь пятьдесят на обычные места ($74 сегодня).
Дэвид спешил вернуть вкладчикам их капитальные затраты, чтобы освободить средства для дальнейшего продвижения спектакля на мировой рынок. Шестидесяти трем спонсорам постановки она обошлась в триста тысяч – или два миллиона семьсот тысяч по нынешнему курсу, и они вернули свои инвестиции всего через семнадцать недель!
Меррик, как правило, держался в стороне от обсуждений творческих сторон постановки, зная, что это приводит только к ненужным обидам и склокам. Однако в те считаные разы, когда авторы просили его высказать мнение об эффективности того или иного сюжетного хода, музыки или хореографии, он поражал их меткостью и практичностью своих замечаний. Пару раз, проверив действие его советов на публике, Логан стал воспринимать Меррика по-иному, гораздо серьезнее… Впрочем, невзирая даже на успех совместной работы, Логаны на свои знаменитые вечера Мерриков упорно не приглашали.
Лишь через четыре месяца, когда выяснилось, что стараниями Дэвида предварительные продажи билетов достигли 950 тысяч (8.8 миллионов долларов), и впервые за свою карьеру режиссер стал мультимиллионером, Меррики получили, наконец, желанный кусок веленевого картона с золотым обрезом: приглашение к Логанам на их торжественный банкет.
Но на этом банкете Меррик появился без Леонор. Вместо нее Дэвида сопровождала какая-то молоденькая застенчивая сопрано. Как и всякому мало-мальски успешному продюсеру, считал Меррик, ему положено былоучаствовать в карьере юных дарований женского пола.
Прожив четырнадцать лет вместе – и это, не считая девяти лет гражданского брака, Дэвид с женой расстались.
«Я была к этому готова, – просто сказала Леонор в ответ на выражения сочувствия многочисленных друзей. – Я знала, что мы будем вместе лишь пока его карьера не наберет нужную скорость».
«Но ты же сама помогала ему в этом. Зачем же?» – спросил драматург Берман, один из многих ее ухажеров.
«Не так все просто, – вздохнула она в ответ. – Прошлое давило на него и тянуло его назад, вниз. А я и сама не уверена, что смогла бы жить с Дэвидом-неудачником…».
Именно тогда С.Н.Берман и дал свою вошедшую в историю характеристику: Меррик – это мышь, играющая роль крысы.
Слово крыса в американском английском имеет еще одно важное значение: так обычно называют предателя – негодяя, двуличного мерзавца, Яго.
Берман явно недооценивал натуру Дэвида. Тот не просто в жизни играл роль крысы – частенько Меррик-подлец ею действительно был!
* * *
…Он вернулся из прошлого назад в свой «Илэйн». За окнами было еще темно, но ресторан постепенно пустел – первые признаки наступающего дня. У него было странное ощущение конца, своего рода пост-партум, послеродовая депрессия – такое бывало с ним и раньше после успешных премьер, но сейчас это чувство было особенно острым. Начало карьеры напомнило ему сколько жертв было безжалостно принесено и брошено им под ноги божеству Бродвею – ради создания мифа о самом себе, истории, подошедшей к своему хэппи эндингу сейчас, здесь, сию минуту.
По законам драматургии, открытым еще Аристотелем, ему бы лучше было скоропостижно скончаться сейчас, на вершине успеха…
Как любой смертный, он не знал, сколько еще лет отпущено ему в этом мире, но не сомневался, что пик уже пройден; отныне все в его жизни будет лишь холоднее, труднее, печальнее – хуже…
Всю свою жизнь глядя только вперед, он бежал, спасался от прошлого – и вот оно настигло его под утро здесь, в опустевшем ресторане «У Илейн». Он понимал, что никогда уже не будет у него такого тонкого, вечно неуверенного в себе, талантливого, влюбленного в театр партнера, как Гауэр. Не будет больше и заслуженного им самим триумфа, вознаграждения за дерзость, терпение и страсть… Да, да, страсть! Как и Гауэр, он любил свое дело, но главное – свою милую, кашляющую и сморкающуюся публику. Такую доверчивую, такую… такую готовую обожать и преклоняться перед своими идолами – за что? Лишь за те бесценные мгновения, когда человек вдруг обнаруживает, что он стал лучше, стал способен любить других, совершенно посторонних ему, выдуманных, незнакомых? Любить больше, чем самого себя – и понимать их, и жить их радостями, горестями и надеждами!
Он знал, что сколько бы ни предстояло связей ему впереди, ни домашнего очага, ни настоящей жены-друга, какой была Леонор, ему уже не найти. У него не осталось и друзей – да и, положа руку на сердце, не было их, настоящих. Он давно решил пренебречь всем этим, и все сбылось по его желанию: его идеей дома стал номер в гостинице, куда после спектакля можно позвать какую-нибудь полную надежд хористку и заказать на двоих поздний ужин… И он получил это – но во имя чего? И что будет дальше? Никогда прежде он не задумывался о том, что будет, когда его персональное шоу закончится, отзвучат последние хлопки и наступит время выйти из-за кулис – и начать, наконец, не играть роль, а жить.
Он сидел в тени, по лицу ползли вниз огромные плебейские, непривычные ему слезы, и он стеснялся их вытирать, надеясь, что в полумраке их никто не увидит. Неуязвимый, непробиваемый Меррик, беспощадный к себе и другим; Меррик, после каждого удара судьбы привыкший только сплевывать выбитые зубы и утирать разбитый нос, думая про себя: ничего, злее буду! – вдруг сейчас, на вершине успеха, пожалел, что его никогда не любили просто так, за то что он есть – за то что он был тем, что он есть!
И как всегда с его невезением, уползавшая было уже домой «на бровях» сплетница Лиз успела заметить его опухшее лицо. «Эй, только глянь, ребята, что делается! – воскликнула она, – Меррик-рыдающий! Для финала такой мелодраме не хватает только еще пары крокодилов…
проливающих свои слезы».
КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ
kackad.press 