РУКА ЛАОКООНА:

Из жизни Людвига Поллака, коллекционера древностей

В макрокосме Вечного Города частные коллекционеры образуют нечто вроде микрокосма, отдельного мира. Рим всегда притягивал к себе иностранцев. Его памятники античности разговаривают с гостями так, как ни в одном другом городе, и гости здесь никогда не довольствуются тем, что они могут изучать произведения того времени и восхищаться ими, – они хотят ими владеть.

Hans von Trotha. Pollak’s Arm

Эта захватывающая и волнующая книга позволяет нам услышать голос Людвига Поллака, который, столкнувшись с мрачной реальностью Рима, оккупированного нацистами, ярко передает наслаждение коллекционированием, блаженство эрудиции и несокрушимость веры в культуру. Этот период европейской истории, мастерски описанный здесь Хансом фон Тротта, может еще многое нам рассказать.

Сальваторе Сеттис, президент ученого совета музея Лувра

В послесловии к своему роману «Рука Поллака» немецкий историк и писатель Ханс фон Тротта (Pollak’s Arm. By Hans von Trotta. Translated from the German by Elisabeth Lauffer / New Vessel Press, New York, 2022) рассказывает, что «биографические воспоминания Людвига Поллака в этом художественном произведении опираются на его документы и дневники, хранящиеся в Museo Barracco в Риме, [на две книги Маргарет Гульдан о Поллаке], и на его неопубликованные письма, хранящиеся в различных архивах, особенно в архиве Deutsches Archаologisches Institut Rom в Риме и в Goethe– undSchiller–Archiv в Веймаре».

Действие романа фон Тротты происходит 17 октября 1943 года, на следующий день после гестаповской облавы на римских евреев. Рассказчик, которого здесь называют просто К., застрявший в Риме берлинский школьный учитель, встречается в одной из комнат Ватикана с монсиньором Ф., бывшим церковным дипломатом, а ныне участником подпольной сети, которая занимается спасением беглецов от нацизма. Накануне К. посетил знаменитого археолога и знатока древности Людвига Поллака, чтобы убедить его перебраться в Папское государство. О своем визите К. и рассказывает монсиньору. Таков замысел писателя: история жизни незаурядного человека на фоне его времени и в его восприятии, которую фон Тротта, сохраняя стиль, интонацию и документальную точность, затрагивает в своем произведении. Но художественный вымысел играет свою естественную роль, что позволяет нам представить происходящее в романе как сценическое действо, развивающееся по принципу саспенса…

К.: Он всегда был для меня закрытой книгой. Внушительный. Экстраординарный, можно сказать, человек. В нем также есть какая-то отрешенность, неотделимое чувство достоинства во всем, что он делает и говорит. Я всегда немножко побаивался Поллака. Между тем, и мне (обращаясь к монсиньору) вряд ли надо вам это указывать, он – воплощенная доброта. Да, это обычно так. Иногда он может быть язвительным, резким. В такие моменты он выбирает слова с особым тщанием. О языке он всегда заботился особенно, о своем мелодичном немецком, чарующем и теплым, с легким дрожанием, напоминающем о старой Австрии и Праге и, теперь уже длительное время, Риме.

ПОЛЛАК: Здесь хорошо. Мы знаем это. Это факт, здесь очень хорошо. Можно только быть благодарным. Но по сравнению с прошлым все это бледнеет. Прошу извинить меня за спесь, но разница слишком велика. Конечно, здесь хорошо, но не стоит даже и помышлять о сравнении с Палаццо Баккеттони. Это был рай, кто бы ни был вашим богом. Мы въехали туда в 1903 году, моя первая жена Маргарет и я. И дети были совсем юными. Маленький Вольфи, наш старший, родился за год до нашего переезда туда. Когда ему исполнилось десять, я стал показывать ему Рим. 

К.: Я убеждал его поторопиться и подготовиться к отъезду. Он не реагировал, и это нервировало меня. Для меня было очевидно, что он должен быстро разбудить свою семью и собраться, но он продолжал стоять, хотя и прямо, но устало. Именно тогда я заметил, насколько он постарел. Как всегда, его присутствие наводит трепет, то, как он удерживает твой взгляд своими пронизывающими глазами. Боль, однако, сделала его слабее. Мне самому было больно видеть это. Сколько лет ему, задумался я. Наверно, посередине семидесяти. Да, именно посередине семидесяти.

ПОЛЛАК: Впервые после Праги у меня снова был свой дом. Не просто как у человека, но и как у коллекционера. И как у отца. И как у римлянина. С тех пор я познал чувство счастья – как много, или скорее, – как мало для этого надо. И как мимолетно оно. Тогда я вел подсчет. За все время я принял там 183 коллекционера. Пока жив, не забуду это число.

К. воображает себе, что может случиться, если он еще будет в этой квартире в Палаццо Одескальки, когда эсэсовцы доберутся до адреса в их списке. Он опять настаивает, даже повышает голос, говорит о риске, которым Поллак подвергает себя, жену, дочь и сына. Да и меня тоже, добавляет более тихим голосом К. Но слышит ли тот его?

ПОЛЛАК: Их сон делает меня счастливым. Видите ли, так мало причин сейчас, чтобы просыпаться. Их будет у них еще меньше, чем даже у меня. У меня по крайней мере есть что вспомнить.

Но вот из машины, стоящей под окном, выходит её водитель. На нем форма СС. На лице Поллака страх. Может быть, это и хорошо, думает К. Вдруг он наконец опомнится и начнет реагировать. Тем временем с улицы раздается стук в дверь, К. выходит, и водитель (переодетый подпольщик) говорит ему, что после заката он не будет больше стоять на улице, а переберется немного подальше, во двор. Опасность прошла, и Поллак продолжает свой рассказ. Теперь он вспоминает о своем знакомстве со знаменитым коллекционером Александром Нелидовым.

ПОЛЛАК: Александр Нелидов приехал в Рим в качестве российского посла незадолго до начала нового века. Мало кто знал о драгоценных сокровищах, привезенных в его чемоданах и коробках. И так случилось, что именно я получил разрешение ознакомиться с ними, составить списки и оценить. Хотя я был еще практически неизвестен, но все равно мне выпала честь собирать из разрозненных частей целое, создавать из прекрасных произведений нечто совсем новое – коллекцию. Нелидов был восхищен. Потом я водил сотни гостей обозревать его коллекцию. Посол хотел опубликовать ее [каталог], но здесь была загвоздка, мы не знали, где были найдены многие предметы.

Для проведения необходимых, в связи с этим, изысканий Поллаку были предоставлены рекомендательные письма от посольств России и Австро-Венгрии. Весной 1900 года он отправился в путешествие, «самое важное путешествие в моей жизни и самое красивое». Он вспоминал, как взбирался на пирамиды в Луксоре, как посещал (также в Египте) Карнак, Эдфу. Асуан, Мемфис, а потом Палестину, Хайфу, Бейрут, Дамаск. В мае 1900 года он приехал в Константинополь.

ПОЛЛАК: Для тех, кто писал каталоги, это была не очередная механическая задача, но призвание, питаемое осознанием высшего долга. Это был отдельный мир, и те, кто принадлежал к нему, смотрели на него как в высшей степени достойную сферу науки, которая к тому же существовала вне официальной академии. Служение, творимое ими, не дозволяло допуска в ряды академиков. Это было царство знатоков, гениев, сокрытых тенью, концертмейстеров, обреченных всегда играть вторую скрипку. Мир тайной конкуренции между мало кому известными гигантами.

К.: Может быть, мне стоило в этот момент окликнуть его и остановить…

ПОЛЛАК: Я работал [над каталогом нелидовской коллекции] два года. Книга получилась роскошная. Мне было 34 года, и мое имя появилось на переплете прямо под именем почтенного коллекционера. Моя радость не знала границ. Благодаря этому каталогу я удостоился аудиенции у короля, который в моем присутствии пролистал ее от корки до корки. Я был приглашен на королевский бал и стал затем почетным членом Германского археологического института. Новоиспеченный почетный член – еврей! Можете себе такое представить?

К.: Поллак все говорил и говорил. Одна ассоциация рождала другую, воспоминания сыпались как домино.

Несмотря на внешнее спокойствие, К. вне себя. Он демонстративно откашливается, громко вздыхает, показывает жестами, что время для воспоминаний вышло. Наконец он становится у дверей, словно выражая молчаливый протест. Но Поллак, если и заметил его знаки, продолжает их игнорировать.

ПОЛЛАК: Зимой 1914 года в Рим приехал Огюст Роден. Он был приглашен известным коллекционером Джоном Маршаллом и его женой. Роден пытался избежать надвигающейся оккупации Парижа, он уже пережил одну осаду в 1870-1871 годах [во время франко-прусской войны]. Он, замечу, говорил мало и никогда об искусстве. Через несколько дней я наткнулся на него у фонтана Треви. Он стоял один и рисовал, не отводя глаз от фонтана. Я не посмел прервать его, но долго наблюдал поодаль за энергичными взмахами его руки, пока он заполнял свой альбом.

К.: Я заметил, что его манера говорить изменилась. Он стал более осмотрительным, более сдержанным и даже не в выборе слов, а в самой дикции, в разнообразии интонаций. Как вы понимаете (обращаясь к монсиньору), я уже слушал его куда дольше, чем предполагал. Лучше дать ему высказаться, думал я, пусть наберется сил. Рассказывая эти истории, он явно чувствовал себя лучше. А потом мы поедем.

ПОЛЛАК: Изгнание моей семьи из Италии и бегство из Рима в 1915 году все еще слишком свежи в памяти, даже к дневнику обращаться не надо. Будучи австрийцами, мы стали теперь врагами. Не успели мы покинуть Италию, как Маргарет, моя первая жена и мать моих детей, умерла в Швейцарии. Похоронная служба состоялась в синагоге в Мюнхене. Позднее она была захоронена на Старом еврейском кладбище в Праге. В течение четырех лет, от мая 1915-го до мая 1919-го года, дети и я были вынуждены торчать в Вене. Я не хотел этого. Дети не хотели этого. Вена не хотела нас. Мгновение назад я был знаменитым археологом, уважаемым ученым, желанным консультантом и успешным дилером в своем возлюбленном Риме, но в мановение ока превратился во вдовца-изгнанника без работы, одинокого отца, страдающего по любимой жене, скучающего по дорогим мне коллекциям. И, как если бы всего этого было недостаточно, меня призвали в армию.

К. все продолжал ждать удобного момента, чтобы остановить разговорившегося собеседника. Не удастся это – ему придется уходить. Оставить старика, сидящего в своей гостиной, с его незаконченным повествованием, бросить там вместе с семьей. На такой поступок, говорит он, я готов не был.

ПОЛЛАК: Мой отец, чтобы вы знали, был единственным ребенком в семье простого торговца льном из городка Гумполец к юго-западу от Праги. Там была маленькая еврейская община. Он пытался поддерживать семью, продавая свой товар в окрестных деревнях. Родителей отца я не знал… Моя мать происходила из испанских евреев, которые уже длительное время обитали в Праге. Мой дедушка с материнской стороны Давид Лёв Шлоссер жил на Meisel Gasse, одной из самых узких и мрачных улиц старого пражского гетто. Его квартира напоминала туннель, в передней ее части находилась лавка, в задней – ютилась семья. Здесь были рождены и выросли одинннадцать детей. Я сделал зарисовку этого здания перед его сносом. Рисунок все еще у меня.

К.: Я не выдержал и оборвал его. Мне уже было все равно, удобный это момент или нет. Пожалуйста, умоляю вас, пойдемте со мной. Но он посмотрел на меня – или сквозь меня – и продолжил свой рассказ.

ПОЛЛАК: Прага была особенно красивой по воскресеньям. Я часто поднимался по лестницам Старого Замка к собору или просто бродил по Градчанам, наслаждаясь видом и тишиной, перед тем как колокольный звон, громкий, всепроникающий, славящий, не закрывал собою весь город. Тот же звук, услышав который, я почувствовал себя дома, когда приехал в Рим.

К.: Это прозвучало, как завершение, или по меньшей мере, пауза. Я встал и набрался мужества. Пожалуйста, сказал я, и впервые обратился к нему по имени. Герр Поллак, пожалуйста, сказал я, разбудите свою жену, дочь, сына и следуйте за мной. Ватикан беспокоится за вас и не без основания. Нам надо уезжать немедленно. Мы в опасности. (Я взглянул на свои часы и был шокирован тем, как поздно уже было.)

Не слишком ли поздно, сказал Поллак. Давайте-ка я покажу вам что-то еще…

К.: Я представил себе, сколько же всего предметов старины нашел Поллак в течение своей профессиональной жизни, причем именно того, что увидел он, а все остальные проморгали. И всегда казалось, что он точно знал, к чему относится та или иная вещь. Виртуоз видения – так назвал его кто-то из сотрудников Музеев Ватикана. Сам он считает это необъяснимым даром от бога, типа такого, когда рождается поэт или художник.

И наконец самая прославленная находка Поллака – рука Лаокоона. Этот троянский жрец, провидчески пытался предупредить сограждан, чтобы они не втаскивали в свой город огромного деревянного коня, оставленного греками на берегу после их мнимого отплытия на родину. Он даже бросил копье в этого коня, и тогда в нем громко зазвенело оружие прятавшихся внутри воинов. Но троянцы ничего не услышали, а богиня Афина, стоявшая на стороне греков, в гневе своем послала двух гигантских змей, которые задушили самого Лаокоона и двух его сыновей. Знаменитая скульптурная группа из мрамора, изображающая этот эпизод, была, согласно римскому историку Плинию, изготовлена тремя скульпторами из Родоса: Агесандром, Полидором и Афинодором во второй половине 1 века до н.э. (это была копия бронзовой статуи, оригинал которой не сохранился). Она была обнаружена в 1506 году среди руин бывшего дворца императора Нерона в Риме. Правые руки всех троих персонажей были отбиты. И только в 1900-х годах в действие вступает Людвиг Поллак.

Вот выдержка из перевода его статьи 1905 года Der rechte Arm des Laokoon:

«Руку… я нашел у одно­го мел­ко­го рим­ско­го рез­чи­ка по кам­ню (scal­pel­li­no) сре­ди все­воз­мож­ных ста­рых мра­мор­ных фраг­мен­тов. Эти люди обыч­но ску­па­ют такие фраг­мен­ты, чтобы потом их пере­ра­ботать. Эту руку при­нес­ли к нему как толь­ко что най­ден­ную на «виа Лаби­ка­на», без более точ­но­го ука­за­ния про­ис­хож­де­ния. Я сра­зу увидел, что это пра­вая рука Лао­ко­о­на, и при­об­рел ее у него, чтобы спа­сти от неми­ну­е­мой гибе­ли».

ПОЛЛАК: Целый год я держал ее дома у себя в спальне. Целый год! Я не был до конца уверен, что знаю, как быть с ней дальше, но в то же время мне не хотелось так быстро в ней расставаться. Все же я чувствовал, что этот обломок мрамора, о существовании которого тогда никто, кроме меня, не знал, – окажется шоком для мира. И наконец нужный момент настал. Я не могу сказать, отчего это случилось именно в этот день и что побудило меня к действию, но я взял руку, закинул ее на плечо и понес через весь старый город к Ватикану.

К.:  Взгляд Поллака переместился к окну, и мой последовал за ним. Единственная надежда для того, чтобы избежать опасности быть схваченным в темноте, была для меня в немедленном бегстве, даже без Поллаков. Все, что я мог видеть из окна, была надвигавшаяся тьма…

ПОЛЛАК: Рим уже давно сдался на милость морским змиям. Они непредсказуемы. Они будут душить одного, пока он не перестанет дышать, и в то же время кусать другого и наслаждаться его агонией. Конечно, для нас куда безопаснее не уходить отсюда, а просто остаться, где мы есть. Что им может быть нужно от старика вроде меня? Змей побеждает всегда. Именно этому учит нас Лаокоон. Человек никогда не может победить змиев, посланных богами. Не в этом мире.

***

В журнале The New York Review of Books Ингрид Роулэнд пишет:

«Воспоминания Поллака безраздельно связаны со славным, авторитетным наследием иудаизма и отсюда с антисемитизмом, змеем, который давил его своими кольцами с самого рождения, монстром, который был спущен разозленным Богом по невообразимым причинам – или, возможно, по той самой причине, что побудила Минерву наслать змей на Лаокоона: задушить провидца с его вторым зрением. Начиная с момента его встречи с Альфредом Дрейфусом к последовательному его исключению из любой сферы жизни современного ему Рима на фоне растущего подчинения Германии, а затем и Италии расовым доктринам Адольфа Гитлера, Поллак вымучивал свою преданность красоте в нескончаемой борьбе с уродством и злом».

В конце книги Ханса фон Тротты Поллак говорит своему визитеру К.: «Ну нет, завтра они за мной не придут». И верно, они не пришли завтра. Они пришли в этот же самый день, 16 октября 1943 года. Поллак и его семья были арестованы, вывезены вместе с тысячей других евреев в римский Collegio Militare, а через два дня переправлены в Освенцим, где и встретили свою смерть.

***

Рука Лаокоона, найденная Поллаком, была согнута книзу – рука, приделанная современниками, после того как статуя была в 1506 году обнаружена, указывала вверх. Устремленная ввысь, преодолевающая хаос, она, по мнению многих ценителей, выражала эпическую боробу за бессмертие. Но рука согнутая возвращала Лаокоона и его агонию обратно на землю, передавая неизлечимую боль того, что значит быть человеком.

ПОЛЛАК: Он вовсе не герой, и нет в нем ни благородства, ни величия. Может быть, простота. И пронзительный крик, от которого стынет кровь, звенящий в тишине…