ДЕД-ЭПИКУРЕЕЦ

Главы из книги

(Окончание. Начало в # 676)

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Георгия Александровича Куликова все, знавшие его, величали не иначе как Жорж. Он был одним из ухажеров моей бабушки еще в далекие времена Второй Пятилетки: Жорж Куликов.

Каким я его знал (гораздо позже, разумеется), Жорж Куликов был отвратительным старикашкой с лягушачьей нижней челюстью, резко сдвинутой вниз и назад, к шее. Бросались в глаза его яркий апоплексический румянец и пара светлых бесстыжих глаз. Он не носил очки и страшно гордился этим. В прошлом он, вероятно, был рыжим, но с тех пор поседел и полысел и потому вечно носил, не снимая, брезентовую кепку с путейскими молоточками а-ля ранний Метрострой. Перед войной он надолго исчез из поля зрения, было известно лишь что он был соавтором проекта Крымского моста, одного из самых красивых мостов Москвы.

Прошло много лет. Однажды, когда дед шел домой из библиотеки, рядом с ним остановился маленький серый автомобиль. Водитель окликнул деда: «Мося!» Это был Жорж! Он почти не изменился за прошедшие годы, все так же лихо водил машину и все так же громко разговаривал, слушая прежде всего самого себя. Не задавая лишних вопросов, Жорж пригласил деда с женой поужинать у него дома в новой квартире. Дед принял приглашение, и они договорились созвониться на неделе и назначить день встречи.

Выяснилось, что в отличие от деда, Жорж не был пенсионером. Напротив, он читал в Московском Институте Стали лекции по сопротивлению материалов, летом выезжал на машине в Крым на отдых, а главное – совсем недавно женился! Новобрачную звали Рахиль, она была ровесницей Жоржа, но тот предпочитал звать ее Рашель в честь известной французской актрисы, и уверял, что когда он надевает шляпу, а не кепку, – тогда они с женой, можно считать, одного роста.

В назначенный день бабушка была готова уже с утра. Она выкрасила себе волосы при помощи средства с загадочным названием Хна и Басма и стала каштаново-жгучей шатенкой. Дед ворчал: двадцать лет назад ухажер Жорж был единственным, кто добился у бабки некоторого успеха. Воспользовавшись случаем, когда близорукому деду понадобилось срочно заполнить несколько историй болезни, Жорж подсел за его спиной поближе к бабушке, дождался момента, когда она повернулась к нему в профиль, и звонко чмокнул ее в левую щеку, заставив бабушку покраснеть. Дед ничего не заметил, как думали оба, но оказалось, что он в свои стекла видел отражение происшедшего и отлично слышал чмокающий звук украденного поцелуя.

Год был тысяча девятьсот тридцать девятый. В течение последующих лет дед время от времени ворчливо напоминал бабке этот акт супружеской неверности, и требовал признать, что, если б не он и его влияние, Ведьма закончила бы свои дни в доме свиданий. Бабка не любила спорить, она соглашалась с дедом, но ухажеры не переводились в доме, постепенно переходя в легитимную категорию друзей семьи. Самое главное, что дед, как я уже упоминал, нисколько не препятствовал общению с ними: теперь, по прошествии лет, я уверился, что ему весьма нравился успех его Ведьмы у мужчин. Это давало деду повод считать, что ему отчаянно завидовали местные донжуаны, и ворчать на жену при малейших разногласиях в быту.

Обед был назначен на семь, по телефону заранее заказали такси, но к полудню дед себя неважно почувствовал. Как сейчас помню, он сидел мрачный, в одной жилетке без пиджака на своем кресле у нас дома. Время от времени он измерял свое кровяное давление, после чего повторял, что рак его обнаруживает, наконец, свои симптомы. Чего именно был у него рак, спрашивать запрещалось: он мог обидеться и разозлиться за такой намек на подозрение в ипохондрии!

Прошли часы, деду не становилось лучше, голова была тяжелой, давление держалось на 197/137; за час до встречи отменили такси и вызвали неотложку.

Однако, пока ее ждали, деду неожиданно полегчало, он повеселел, давление снизилось до нормального. И тогда ему пришла в голову идея: они с бабкой прихорошились, привели себя в порядок, а когда прибыли медики, дед попросил вместо больницы отвести их в гости к Жоржу. Он, разумеется, подкрепил просьбу вознаграждением в пятьдесят рублей. Бутылка водки и Каберне были приготовлены еще с вечера, а надеть пальто у обоих заняло пять минут.

Так, с включённой сиреной, обгоняя идущий транспорт, старики прибыли по назначенному адресу на неотложной скорой даже на десять минут раньше времени.

Жорж, в прошлом выпускник Эколь Политекник (Еcole Polytechnique) в Париже, понимал толк в выпивке. Где в Москве 1959 года ему удалось достать «Наполеон» 1947-го – навсегда для гостей осталось загадкой. Это хотя и не был любимый дедом «Мартель», но все же он был куда лучше популярного в Москве армянского бренди, незаконно присвоившего себе звание коньяка.

Обед, состоявший из салата, паштета и лично приготовленных Жоржем медальонов филе-миньон со спаржей, завершился парой ароматных сигар «Ромео и Джульетта», только прибывших из революционной Гаваны. Бабке Жорж предложил дорогую сигарету «Тройка» с золотым обрезом.
Рашель не курила. Она сидела неподвижно, с прямой спиной, наводившей на мысли об обызвествлении позвоночника, и старалась изо всех сил удерживать на своем мужском волевом лице любезную улыбку.

После четвертой рюмки «Наполеона» глаза Жоржа замаслились, и он захотел сфотографироваться на память. Его американский «Кодак» имел отличный автоспуск, что позволяло сняться вместе всем четверым. Жорж навел аппарат, и тут его озарила новая идея. Он предложил обменяться дамами и так увековечить себя на целлулоиде. Пусть Рашель, сказал Жорж, сядет на колени к деду, а Ида – нему: получится смешной снимок. Мужчины возьмут бокалы Каберне в руки – и фото выйдет почти как двойная картина Рембрандта со своей женой Саскией на коленях.

Рашель такая идея понравилась: она давно уже благосклонно косилась на долговязого доктора, который был на полголовы выше нее ростом, в то время как она была на полголовы выше своего мужа. Дед, однако, вдруг категорически отказался от этой фотографической шутки. Его аргумент был прост, хотя и не вполне деликатен. Костлявая Рашель была на семнадцать лет старше его пухлой Ведьмы, и внешней привлекательностью не отличалась: предлагавшийся обмен был, таким образом, не на равных условиях – и пусть каждый остается при своем!

Возникла весьма неловкая пауза. Чтобы как-то ее замять, Жорж со смехом предложил деду толстый альбом с фотографиями своих прежних пассий – и выбрать любую, кто ему придется по вкусу. Приняв шутку, дед раскрыл альбом и на второй же странице обратил внимание на пляжный снимок красотки в полосатом купальном костюме, поднявшей над головой спасательный круг. На круге было выведено: «Алушта 1936 год». Дед налил себе еще Наполеону, крякнул и сказал:

– Аккуретная девушка. Такую можно посадить на колени даже и в мокром купальнике, сапперлипопет! Интересно, а вдруг она все еще в Алуште – стоило бы к ней туда съездить…

Это были его последние слова. Он уселся поудобнее в кресло, бонвивантски небрежно закинул длинную ногу на ногу, допил свою ароматную рюмку – и умер.

Бабка привезла домой его пальто: деда забрали в морг прямо из гостей. Диагноз: кровоизлияние в мозг на почве давнего атеросклероза. Никакого рака у него не обнаружилось, даже намека.

У него не было ни одной коронки на зубах – в семьдесят пять лет, аккуратно причесанные слегка поредевшие волосы. «Молодой, красавец, – восхищенно шептала пожилая санитарка морга, явно рассчитывая на щедрые чаевые от родственников персонального пенсионера. Но после затрат на переезд в Москву у бабки с дедом уже не осталось за душой ни гроша – они были нищими даже по советским медицинским понятиям, а от помощи детей отказывались, стеснялись. Чаевые, доставшиеся санитарам от нас – были обычными.

В Донском крематории работал струнный квартет от Общества слепых. Музыканты за отельную плату предоставляли скорбящим меню на выбор: две траурные темы по две минуты каждая – в конце второй гроб автоматически опускался куда-то вниз, и за ним закрывались, как в метро, дверцы. В этот момент родственникам положено было плакать. Таков был порядок.

Дед оставил короткое завещание и в подарок мне деньги на фотоаппарат – поэтому мне доверили выполнить его последнюю просьбу. Я подошел к музыкантам и спросил руководителя, смогут ли они сыграть Баркароллу Оффенбаха из «Сказок Гофмана». Неодобрительно пожевав губами, тот согласился – можно, если, конечно, сыграть медленнее и пианиссимо: выйдет в сто рублей… – Но когда я заказал вторую тему, слепец задрал голову в синих очках и спросил:

– Вы в своем уме? Такого у нас не было и быть не могло! Хотите куска хлеба нас лишить? – На этих словах я достал триста рублей из подаренных дедом денег, но слепой, моментально на ощупь определив достоинство купюр, еще решительнее замотал головой: – Нет, нет и нет!

Я без сожаления распрощался с фотоаппаратом и прибавил еще семь сотенных бумажек. Музыкант легко коснулся их кончиками пальцев, вздохнул и сказал:

– Но чтоб не жаловаться потом: я оформляю это как погребальное шествие из «Ромео и Джульетты».

Ударили по рукам, и я присоединился к скорбящим в зале прощания.
Отыграли первые две минуты – не совсем уместную чувственную Баркароллу. Родственники приготовились к рыданиям на второй теме; уже раздавались первые всхлипывания, когда квартет начал вторую: это были энергичные вступительные аккорды… Куплетов Торреадора! Домработница Шура преждевременно завопила в голос – ее остановили. Еще ничего не подозревая, некоторые из скорбящих стали в недоумении вертеть шеями, оглядываясь на музыкантов. Мелодия, однако, нарастала и когда дошла до места, где в оригинале хор должен был грянуть во всю силу, «Торреадор, смелее в бой!..», скандал вспыхнул и начал разгораться: распорядительница церемонии разинула рот, замешкалась и забыла положить на крышку гроба фанерный номерок – без такого сигнала гроб не опускался, и скорбящие в полной растерянности ожидали знака к началу рыданий. Апофеоз скорби и прощания был безнадежно сорван!
Не в силах больше сдерживать смех, я почти выбежал из траурного зала на улицу, надеясь успокоиться, но первое, что увидел на серой стене крематория – это грубо выведенное от руки черной краской объявление: «Выдача невостребованных прахов» – это был уже перебор, и я в изнеможении от приступов смеха опустился на скамейку.

Из трубы крематория между тем неторопливо выплыл синеватый дымок, он остановился на фоне ослепительно голубого безоблачного неба и медленно сложился в облачко, безошибочно напоминавшее пальцы, сложенные в аккуратный кукиш. Я вдруг вспомнил, что кукиш в Киеве называли «дуля», вспомнил веселое киевское ругательство Сапперлипопет! – и уже без стеснения расхохотался во все горло.

Так дед и уплыл в лучший мир под бодрящий душу призыв: «Торреадор, смелее в бой!»

Своей привычке по любому поводу бросаться в бой с темнотой и невежеством дед остался верен до конца своих безумных дней.