О МИШЕ СУСЛОВЕ

ОТ РЕДАКЦИИ: 23 марта 2024 года гениальному кинооператору Михаилу Суслову исполняется 85 лет. Во ВГИКе он учился у классика советского кино Леонида Косматого, придя на «Мосфильм» столкнулся с другим классиком советского кино – Борисом Волчеком, который возглавлял там Бюро операторской секции. После сьемок культового фильма «6 июля», он стал одним из самых востребованных советских кинооператоров, но это не помешало ему уехать в США, где он нашел свою дорогу в Голливуд, где среди его работ есть и детский фильм Prancer – в русском переводе «Скакун». В Голливуде он в титрах шел как Миша Суслов. Уже после развала СССР Михаил Ширвиндт, принявший участие в творческой судьбе кинорежиссёра Александра Урсуляка, познакомил его с Михаилом Сусловым. Для Урсуляка Михаил Суслов снял целый ряд картин, в том числе и знаменитую «Ликвидацию». В США Михаил Суслов познакомился с легендой американской русскоязычной прессы Александром Борисовичем Половцом. В связи с юбилеем Михаила Суслова Александр Борисович Половец любезно предоставил редакции газеты «Каскад» свой материал «40 лет и один час… Беседа-рассказ о Мише Суслове, моём современнике», написанный им в октябре 2015 года.

Александр Борисович Половец

40 лет и один час… Беседа-рассказ о Мише Суслове, моём современнике

А ты?

Входя в дома любые –

И в серые,

И в голубые,

Всходя на лестницы крутые,

В квартиры, светом залитые,

Прислушиваясь к звону клавиш

И на вопрос даря ответ,

Скажи:

Какой ты след оставишь?

След,

Чтобы вытерли паркет

И посмотрели косо вслед,

Или

Незримый прочный след

В чужой душе на много лет?

Леонид Мартынов

Видимся мы обычно, когда он не на съемках – в России или где-то в американских провинциях: наши дома разделяют несколько кварталов, минут 5 езды: открыл дверцу машины – закрыл, и мы уже за столиком в уютной кухоньке. И потому, вроде, не так уж велик риск быть остановленным в дороге патрульным полицейским, (хотя, кто знает? – всякое бывало) – рюмка-другая текилы перед возвращением домой. Происходит такое у нас с ним чаще, чем с другими приятелями из нашего, в общем-то, не широкого круга общения домами – так уж сложилось…

Хотя случалось нам обняться и в Москве, когда мои редкие и короткие наезды туда совпадали с его ставшими частыми и длительными работами – съемкой российских фильмов и сериалов. А между ними… Он молча меряет шагами из угла – в угол комнаты просторного первого этажа дома: это когда задерживается в дороге новый сценарий, посланный ему режиссером для знакомства – заинтересует ли? Вот я и напеваю ему, в такие дни, строчку из популярного в нашей молодости шлягера: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?».

Мишка – это он для друзей, а в Москве его титулуют Михаилом Петровичем. Если читатель пока не догадывается, о ком я – о Мише Суслове, как он значится в титрах вот уже трех десятков фильмов – это только снятых в эмиграции, здесь, в Америке. Бывало, из-за курса лекций студентам Калифорнийского университета ему приходилось отказываться от съемок в новом проекте, на который его приглашали…

И вот, сегодня, я удивляюсь, когда оказывается, что здесь, в Калифорнии и в «Панораме», в частности, никогда и никто не рассказал о том, что вот, живет рядом такой человек, чья популярность и востребованность в кинематографическом мире не ограничивается рамками одной, или даже двух великих стран, какими являются Америка и Россия.

Хотя, однажды, наш Американский Фонд Окуджавы записал себе немало очков, когда собралась в Лос-Анджелесе на творческую встречу с Мишей солидная для наших мест аудитория: в небольшом зале едва уместилось около 100 человек. Это если не считать публикации текста моих бесед с его старшим братом – редактором и автором знаменитой 16-й полосы «Литературки» Сусловым Ильёй.

Я давно завершил многостраничную серию записок «Беседы», претерпевшую от начала 1980-х не одно издание. Многих фигурантов тех заметок уже нет среди живых, но тогда, в вопросах, которыми, подолгу беседуя, мы обменивались с ними, лейтмотивом незримо оставалась строка из стихов Леонида Мартынова – «Какой ты след оставишь?».

После недавнего знакомства со снятым моим добрым другом Мишей Сусловым фильмом с Дороти Тристан в главной роли, и по ее же сценарию “Swung song” – «Лебединая песнь», на завтра же, и ещё потом, я приставал к нему: давай еще раз посмотрим! Признаюсь, со мной бывает такое не часто, и однажды Миша протянул мне видеодискету с записанным фильмом – «Всё! Сам смотри». Вот и смотрю сам, а ещё сыну послал копию, да и друзьям, при случае, показываю. Итак…

…ДО ТОГО

Ирина, жена Миши, деликатно оставила нас вдвоем за столиком на терраске, увитой плющом, когда мы, не сговариваясь, условились записать хотя бы «самое-самое» из его похожего на длительное приключение многотрудного, жизненного пути. Старомодный ленточный магнитофончик, он всегда покоится до случая в машине со мной, не спеша проматывал метр за метром ленту, а над головой то и дело начинал назойливо жужжать полицейский вертолет, удаляясь и почти сразу возвращаясь…

И тогда я, поглядывая на небо, – «ну, когда же он, наконец, совсем уберется!» – почти наощупь, нажимал на коробочке магнитофона кнопку «стоп». Вертолет, наконец, улетал, Миша продолжал рассказывать, а я изредка задавал ему вопрос, иногда даже зная содержание будущего его ответа – всё-таки четыре десятка лет нашего тесного общения не прошли даром… В тексте, приведенном ниже, я пытался сохранить, где мог, прямую речь собеседника – что из всего это вышло, судить читателю.

Я не забыл сказанного мне когда-то Ильёй о младшем брате: «Мишка живет искусством кино, своими фильмами – он совершенно не политизирован». И потому я изначально сказал: «Обойдемся без вопросов, не связанных непосредственно с тобой и твоей профессией, если только ты сам их не поднимешь», на что он охотно согласился, – подними мы и иные темы, разговор получился бы нескончаемым, нас увело бы с ним далеко-далеко… – мы оба это понимали.

Иное – это сам Илья, например: где-то в 1960-х, он со товарищи по 16-й полосе «Литературки» чуть было не лишил партбилета аж самого Чаковского. «Что это Вы, Александр Борисович, позволяете у себя!» – сурово выговаривал главному редактору популярнейшей в те годы газеты Арвид Янович Пельше. Напомнить, кто это? – председатель Контрольной комиссии ЦК КПСС известный своей бескомпромиссной жестокостью, размахивал перед носом Чаковского открытой на 16-полосе «Литературки» с опусом Илюши и его сподвижника Веселовского.

– Что вы хотели этим сказать!!! – он подсовывал к глазам редактора обведенное жирным красным фломастером крохотное сообщение с невинной шапкой «СВОДКА ПОГОДЫ», под которой умещалась только строчка – «А в Крыму уже сажают…». Ну да – кажется, с многозначительным отточием ее завершающим. Чаковскому в тот раз обошлось строгим выговором, а редакторам «Клуба 12 стульев» еще до-о-лго икалось.

Миша же из другого поколения, да и другого профессионального мира, и потому сегодня я предложил ему такую последовательность нашего разговора: мы, Американский фонд Булата Окуджавы, устраивали твое выступление – вот и давай вспомним вопросы, которые тебе задавали из аудитории в тот день. Естественной, темой их, чаще всего, было кино, и, значит, об этом – в первую очередь. Но и сам ты подсказывай, если я упущу что-то важное, о чем ты хотел бы сказать…

 ***

Прошли незаметно месяцы – Суслов большую часть их провёл на съёмках в России, и сегодня я возвращаюсь к магнитофонной записи нашей тогдашней беседы, чтобы рассказать будущему читателю этих заметок о моём добром товарище. И почти сразу, я решил, что, по возможности, обойдусь здесь без прямой передачи того диалога: темы, каким-то образом плавно, а иногда и не очень, переходили от одной к другой, и потому я пытаюсь предложить будущему читателю их в собственном пересказе – какими они прозвучали для меня сегодня.

– Миша, – помнишь, в публикации текста разговоров с твоим замечательным братом Ильей, я назвал заметки со слов, которыми он начинал свой рассказ – «Когда мы были молодыми…». Было это в уже далеком 1998, но и с ним мы не теряем связи – Илья по-прежнему остроумен, энергичен: вот даже берет курс университетских наук, и сегодня я бы переназвал те заметки как-нибудь, вроде, «оставаться молодыми» – чего и пожелаем друг-другу сегодня. С этим настроем мы с тобой и поговорим.

И я придвинул магнитофон ближе к Мише.

– То, как мы уезжали, брат вспоминал не раз в своих рассказах, вспоминал с юмором – так ведь это его творческий стиль, а на самом деле два года «в отказе» и без работы – совсем не сахар. Особенно после наших вполне успешных служебных карьер: его – литературной, и моей – в кинематографе.

– Вот именно! – о таком успехе мечтали бы миллионы, и не только в СССР, будь у них шанс. И раз уж мы заговорили об этом: вы с братом оба лица «некоренной национальности» – таким эвфемизмом принято было называть нас, ну а между собой мы, с невеселым юмором, называли это – «инвалид пятого пункта». А в той графе паспорта, если кто не помнит, значилось «еврей», и не нашему читателю-эмигранту рассказывать, что за собой влекла такая запись в большинстве случаев. Но то – в большинстве, а ты с Ильей… вот и вспомним сегодня: как тебя минула участь сия?

– Илья и я – мы «два урода в семье», – смеется Миша. – Моё начало во ВГИКе почти совпало с женитьбой, и когда мы созвали всю родню на нашу с Ирой свадьбу, а на ней было 100 человек, может больше – никто из них, кроме нас с братом, не пошли ни в кино, ни в литературу.

– Ну да – это, если не считать замечательного Леона Константиновича Кана, Ириного папу, зачинателя советского звукового кино, благословившего ваш союз, не так ли? – позволил я себе прервать его.

 А он продолжал рассказывать:

– Но я ведь с детских лет бредил кинематографом – в 5 кассе у меня появился первый фотоаппарат «мыльница», и вот с той поры я не оставлял занятий фотографией, ставших моей второй жизнью. Это они помогли мне оказаться студентом ВГИКа, института кинематографии. А потом, когда при последней девальвации денег все спешили их потратить, если не забыл такое, мама купила мне фотоаппарат «Зоркий» – как сейчас помню, за 800 рублей. И к нему я оптику потом подкупал, так что у меня было, что предъявить вступительной комиссии во ВГИКе.

Вот и поступил, правда – не сразу: с первой попытки я вступительный экзамен завалил – не набрал баллов… Но ведь еще учась в седьмом классе я сказал себе: «Иду во ВГИК!», но и тогда я понимал, что такая заявка – это «выше неба». А в девятом классе я уже снимал ленты трофейной камерой, которую привез мне с фронта дядя – у нее объектив выдвигался гармошкой. И вот однажды я упросил маму – мы поехали с ней на «Мосфильм»… Нас, конечно никто туда не пропускал, а я стоял с мамой у знаменитого собора и сказал ей – здесь я хочу работать!

– Может, в первый раз на экзамене тебя специально «гробили» как еврея? – предположил я. – Илья вот не смог поступить, как хотел, а ты всё же попал, и куда! – в святая святых советской пропаганды…

– Да нет, не гробили – я и сам чувствовал, что не набрал очков… Да и вообще, веришь ли, за всю мою жизнь мне только однажды напомнили моё происхождение – кто-то в школе сказал «жид»… Зато со второго раза на экзаменах я набрал 24 очка из 25, как и все мы, три поступавших еврея, нас и потом на курсе нашем было трое – сын Кармена Рома, Володя Ошеров, сын заведующей иностранной кафедрой ВГИКа (она курировала во ВГИКе студентов-иностранцев – прим. ред.), и я… Четверки все мы получили только на коллоквиуме, когда собирается вся кафедра и тебе могут задать любой вопрос по искусству – живописи, музыке, балету.

Но было это уже в последнюю очередь, а сначала ты приносил приготовленное портфолио – сделанные тобой снимки к экзаменам. Потом только тебя допускали (или не допускали) к практическому экзамену, на котором тебе давали со своим аппаратом маркированную пленку, что значит ты не сможешь подменить её на заготовленную свою или снять две пленки. И вот на этой одной пленке ты должен был принести экзаменаторам сначала документальный репортаж с выставки, и потом – кадры съёмок в павильоне, портретные – «гипсов» (скульптур). А проявлять пленку следовало в институтской лаборатории… Всё это приносило только первую оценку, и только после всего этого тебя допускали к экзамену по теории фотографии – по оптике, химии… ну к нему-то я готовился за годы до ВГИКа.

И пошла учеба, курс-за курсом. Окончил я его, и первой моей работой была телестудия на Шаболовке. Мы снимали документальные фильмы – нас было три оператора, через ночь мы снимали концертные номера это было то время, когда только появились Кобзон, Магомаев, Кристалинская… начинали снимать в 12 ночи, когда заканчивалась телевизионная программа гимном Советского Союза, и кончали снимать в 6 утра… за эти 6 часов мы должны были снять концертный номер. Тогда же, в 1961-62 годах, мы первыми на советском телевидении сняли с режиссером Алексеем Кореневым (известный по сериалу «Большая перемена» – прим. ред.) несколько художественных фильмов, что и стало началом объединения «Экран».

Так я проработал три года, надоело снимать это… и я ушел с телевидения. И вот, с Ларисой Шепитько мы написали два сценария, и она отнесла их на студию в творческое объединение: существовало тогда в «Мосфильме» 6 кинообъединений (они назывались в СССР ПТО производственно-творческие объединения – прим. ред.) – я оказался у Алова и Наумова. Писателей своих на студии не было, но был худсовет: в наш входили литераторы с громкими именами – Бондарев, Бакланов, старик Крепс… – все известные писатели, и нас считали очень интеллигентным объединением. И, конечно, как и в других объединениях, в нашем служили ещё директор, его заместители, редактор Объединения, его заместители.

Не мог я, как и все, попасть в операторы – тогда это было еще страшнее, чем здесь попасть в профессиональный союз кинематографистов «Юнион», о чем я расскажу позже. Цех операторов в «Мосфильме» для новичков был закрыт, лет 25 никого из них на студию просто не принимали…

Я ей говорил: ты что, с ума сошла? Я же тогда ко всему почти три года нигде не работал… Подбадривал меня и Волчек: я был в экспедиции его ассистентом, учился на его курсе – ему нравились мои работы, и он говорил – «Будешь на Мосфильме!». Сурин очень удивился, когда Лариса Шепитько пришла просить за меня, чтобы подписал приказ – мол, у нее заболел оператор, и она просит, чтобы я «Крылья» снимал…. А Сурин ей: «Ты что, Суслов же сценарист!» – «Но он и оператор 3-й категории!» – настаивала Лариса. Он подписал приказ, и в течение пяти минут я оказался принят на студию оператором. Вот так я и попал на Мосфильм замечательный.

Забавный, но и грустный, эпизод: иду я по коридору студии, и навстречу мне Борис Израилевич Волчек:

– А ты что здесь делаешь? – спрашивает.

Отвечаю:

– Работаю, меня приняли! Шепитько за меня ходатайствовала.

И, ожидаю, что он порадуется со мной, он, выслушав, как-то злобно на меня взглянул, повернулся и, не глядя уже на меня, ушел… Я стоял ошарашенный. Потом я размышлял: наверное, он не хотел сам за меня ходатайствовать перед Суриным, перед бюро, которое давало добро на прием в студию – конъюнктура для операторов не та была. Ведь в студии было десять операторов – он председатель бюро, а тут – обошлись без него. Я настолько был расстроен, долго хранил потом обиду – даже не смог заставить себя пойти на его похороны.

– Мы, зрители, видим «готовый продукт» – бывает, даже аплодируем в кинозалах. Но вам-то самим как работалось? Это я, опять же, по аналогии, со службой Ильи в «Литературке» спрашиваю: над ним было 9 цензур, да и сам я, бывало, хаживал в Главлит на Старой площади в Москве за шестиугольной печатью «разрешено в печать». А в кино – в какой форме вас «драконили», не без этого же? Вот у тебя, например, вырезали кадры в законченных фильмах? Дело, конечно, прошлое, но и всё же – какие и «за что» при таком-то худсовете?

– Рассказываю. Поступала заявка, была одобрена, потом проходила приемка сценария, а в процессе работы с ним возникали три возможных варианта: собирался худсовет – на нем обсуждался отобранный вариант, в него предлагались поправки и переделки, так и доходило до последнего варианта. Но и на этом еще не всё было закончено: сценарий шел в дирекцию «Мосфильма» – а там заседает главный редактор всей студии, но ведь есть еще и дирекция студии. Хорошо, если они посчитали, что «все в порядке», а если нет – сценарий возвращался на доработку. Вот пример: наш сценарий по рассказу Олеши «Комиссар» до-о-лго «на полке» был! Сценарий могли зарезать на любом уровне в Кинокомитете – там же свои редакторы, через Главк надо было пройти. И такой же путь проделывала готовая картина – каждый, кто мог, делал свои замечания.

А бывало, там и такое – фильм снят и на последнем шагу скажут: вообще это нам на фиг (Миша употребил более привычное там выражение) – не нужно!

– Ну, хорошо: фильм всё же отснят – и что с ним происходило дальше?

– Разное, бывало: закрыли, например, однажды съемки фильма по сценарию Горинштейна – а мы над ним работали уже год. Бывало и куски вырезали из отснятой картины «по цензурным соображениям», реже – по художественным. Или еще так: проходил фильм все стадии – и, вдруг, всё начиналось по новой.

Вот забавный пример – моя первая работа на Мосфильме: есть рассказ у Шукшина о загубленном таланте-балалаечнике. Начало фильма было такое: деревня, девки стирают бельё, героиня заходит в кусты, снимает полотняную рубаху, глядит через кусты – такие густые, что зрителю в зале ничего, вообще, за ними не видно… И вот, мы сдаем картину, Саша Сурин, сын директора студии, говорит – вырежут же! Спорим – не вырежут! Оставили мы эти кадры, только картину положили на полку.

(Окончание.следует)