«ШИРОКИЕ ГЛАЗА»

или «Помни имя свое»

Мария Файн родилась в советской Латвии в 1943 году. Тринадцати месяцев от роду фашисты разлучили ее с родителями. Девочка сначала попала в печально известный «детский» концлагерь Саласпилс под Ригой, откуда ее отправили в Германию – видимо, для удочерения, чтобы продолжать Третий рейх. К счастью, вскоре война закончилась, и после четырех лет в детдоме американские военные отправили Марию в США, где она обрела приемную семью. О судьбе своих латвийских родных она узнала лишь шесть десятилетий спустя, и написала об этом книгу Wide Eyes. Примерно так, «широкие глаза», переводится с латышского ее реальная фамилия – Платакс. Я слушал эту историю и вспоминал советско-польский фильм «Помни имя свое», где главная героиня в исполнении блистательной Людмилы Касаткиной, разлученная с сыном в Освенциме, нашла его много лет спустя в Польше.

– Мария, расскажите, где Вы родились и кто были Ваши родители?

– Я родилась в местечке Андрупене в Латвии недалеко от границы с Россией. Мои родители были латышами, но они, конечно, говорили по-русски. При переписи населения в начале прошлого века они указали, что владеют двумя языками – латышским и русским.

– Вы действительно ничего не помните из своего латвийского детства?

– Конечно, нет. Я родилась в 1943 году, а в 1944 году нацисты забрали меня у родителей. Я оказалась в детском доме в Риге, откуда через две недели меня вместе с другими детьми отправили в Германию, в Свинемюнде. Теперь это польский город Свиноуйсьце. Оттуда мы поехали в Ханенкли, а в1949-м я оказалась в Америке. Так что я ничего не помню о своем детстве в Латвии. Но я говорила по-латышски до шести лет, пока не приехала в США.

– А как Вы узнали о том, что было с Вами в Латвии?

– Мне всегда хотелось побывать в стране, где я родилась, но это произошло только в 2014 году. Прежде всего, я обратилась в латвийское посольство в Вашингтоне, сказав, что хочу найти своих родителей. У меня была только их фамилия – Платакс, что по-латышски значит «широкие глаза». И еще, что мы жили в Андрупене. Это значилось в моих иммиграционных документах, и это все, что мне было известно.

В посольстве обещали проверить, но предупредили, что во время войны многие документы были уничтожены. А через два дня они перезвонили и сказали, что нашли имена и даты рождения моих родителей.

С этой информацией я обратилась в Американскую латвийскую ассоциацию в Роквилле (штат Мэриленд), где мне порекомендовали человека, который разыскивает семьи латышей, оказавшихся зарубежом. И он мне помог! Он нашел мою тетю Леонору, которая была дочерью моего дедушки. Она-то и рассказала мне всю историю о моих папе, дедушке и дяде. Они были партизанами и помогали переправлять советских солдат из России в Латвию. Дома моих родителей и дедушки были прибежищами для советских партизан. Те показывали им, как пускать под откос поезда нацистов.

– А что произошло потом?

– А потом произошло то, что кто-то, кто следил за нашей семьей, впал в грех и предал. Мы предполагаем, что это был кто-то из родственников, но у нас нет доказательств. Всех нас арестовали, а поскольку я была еще младенцем, меня с мамой отправили в тюрьму в Резекне. На самом деле, это были коллаборационисты, выполнявшие приказы немцев.

Моего дедушку и его брата замучили в концлагере. Маму, бабушку и других родственников угнали в Германию, поскольку германская военная машина нуждалась в рабочих руках. А меня, как я уже говорила, забрали в детский дом – для удочерения в немецкой семье. Но вскоре Третий рейх рухнул, и я провела в этом детдоме несколько лет, пока США не приняли закон о беженцах, который позволил принять около 400 тысяч детей из Европы. Я была в их числе.

В общем, все мои детские воспоминания – о жизни в детдоме, не о Латвии. О том периоде жизни мне поведала тетя Леонора, которая в свое время, по сути, была моей няней. Она рассказала, что тогда у меня были курчавые волосы.

– Нацисты отобрали Вас у мамы для того, чтобы включить в свою программу «Лебенсборн» для подготовки детей, которые будут продолжать Третий Рейх?

– Я думаю, да. Нацисты отнимали у родителей детей со светлыми волосами и голубыми глазами для дальнейшей передачи в немецкие семьи, чтобы продолжать арийскую расу. Я тоже попала в число таких детей. Их отцов нацисты либо расстреливали, либо отправляли в концлагерь. А поскольку моего папу они захватить не смогли, то вместо него туда отправилась мама.

«Лебенсборн» называют «программой украденных детей». К тому времени, как я туда попала, она уже действовала не только в моей родной Латвии, но и в России, на Украине, в Эстонии, Польше, Люксембурге, Нидерландах, Чехословакии, Румынии и Югославии. Конечно, наиболее благодатной для нацистов в этом плане оказалась Польша, население которой в те времена было сопоставимо с Германией. По некоторым оценкам, оттуда вывезли порядка 200 тысяч детей. Но мне кажутся более правдоподобными данные, согласно которым их было порядка 20 тысяч.

Похищенных таким образом детей отправляли либо сразу в германские семьи, либо в специальные детские дома для усыновления в дальнейшем. В этих домах на оккупированных территориях работали местные жители. Например, в Риге, куда отправили меня, это были латыши. Но они всёс выполняли в строгом соответствии с приказами из Германии.

Когда фашисты при отступлении оставляли лагерь Саласпилс, они, как и везде в таких случаях, уничтожили документы и оставили тех, кто был слишком слаб – чтобы не мешали. Советские власти, освободившие лагерь, сообщали, что обнаружили 632 трупа мужчин, женщин и детей, которые были брошены в пруд. Как выяснилось, у этих детей были брюшной тиф, корь и другие заболевания.

Меня и еще семерых детей, которые были признаны достаточно здоровыми, фашисты вывезли из Саласпилса и продержали какое-то время в неизвестном мне месте, после чего нас перевели в детдом в Риге. Там охранники передали меня местному персоналу. На шее у меня висела бирка, где были указаны мои имя и дата и место рождения. Так началась моя детдомовская жизнь, которая продолжалась четыре года.

– Ваши родные пытались Вас найти после войны?

– Мой отец искал меня. Он был уверен, что мне каким-то образом удалось спастись. Насколько я понимаю, году в 1950 он пришел в тот самый детский дом в Риге, куда меня изначально отправили. Но я к тому времени уже жила в Америке. Сотрудникам детдома было известно об этом благодаря информации Красного Креста. Но папа почему-то показался им подозрительным, и они не сказали ему правду. Вместо этого ему дали адрес в Риге, сказав, что его дочь живет там. Он увидел девочку, примерно мою ровесницу, и сказал: «Я твой папа». Но она сказала, что у нее есть родители, которые как раз вышли на улицу и подтвердили, что это их родная дочь.

Папа был очень расстроен. Он так и не узнал, что со мной произошло.

Всю эту историю я знаю из корреспонденции Красного Креста, которая сохранилась в германских архивах Арольсена, где хранится информация о людях, оказавшихся в Германии во время войны.

– Вы могли бы рассказать о Вашей приемной семье в США, кто были эти люди?

– Что интересно, моя приемная семья имеет германские корни. Моего папу звали Джон, а его отец – Вильям Фредерик Футчс еще ребенком вместе с семьей приехал в США из Гамбурга. Свою будущую жену, Мари Струнк, он встретил в кабинете врача. У них было 10 детей. Вильям был успешным торговцем и имел собственный магазин в Вилмингтоне в Северной Каролине.

Мой отец окончил колледж в Нью-Йорке, учился в лютеранской семинарии в Пенсильвании, а потом стал лютеранским священником и служил в Вирджинии, Пенсильвании и Колорадо. Затем его избрали епископом, и он окормлял паству еще и в Вайоминге, Юте и Техасе.

Моя приемная мама – Сельма Бергнер – тоже была связана с церковью: в 1937-1941 годах она работала в женском христианском университете в Токио, где обучала молодых японок английскому языку и Библии.

– А что Вы помните или знаете о том, как Вас удочеряли?

– Моя жизнь в США началась в аэропорту LaGuardia в Нью-Йорке, куда меня доставили в 1949 году. В те времена американские лютеране активно сотрудничали с госдепартаментом и привозили своих единоверцев, которые были насильно угнаны в Германию в годы войны из Эстонии и Латвии. Одним из тех, кто помогал таким беженцам из Прибалтики, оказался мой приемный дядя, Карл Футчс. Он, в частности, помогал найти новые семьи детям из детдомов – таким, как я.

Джон Футчс, его брат, захотел принять ребенка из Латвии и написал об этом Карлу. В те времена все оформлялось достаточно просто, моим приемным родителям не пришлось проходить никакой проверки, как бывает сейчас.

Если кому-то и пришлось проходить проверку, так это мне. Карл и его жена Аве приехали в аэропорт и стали общаться и играть с детьми. На основе этого они решали, какой ребенок подходит моей новой семье. Таким ребенком оказалась я. В одном из писем Аве писала, что я умела завязывать шнурки, хорошо общалась с другими детьми, но и в то же время могла сама занимать себя.

Карл и Аве взяли меня к себе домой, а потом моя приемная мама Сельма приехала за мной на поезде из Колорадо. Все, кто присутствовал при этой встрече, рассказывали, что она была замечательной. Между моей приемной мамой и мной возникла любовь с первого взгляда. Она подарила мне куклу, которую звали Сьюзи.

Когда мы приехали в Колорадо, в город Боулдер, нас на вокзале встречали фотокорреспонденты из местной газеты Boulder Daily Camera. Они хотели запечатлеть встречу приехавшей девочки с приемной семьей. Отец оформил необходимые документы для опекунства, а потом стал учить меня английской фонетике, чтобы я за лето подготовилась к первому классу. Спустя несколько лет я сдала экзамены на знание конституции и истории США и в 1955 году стала американской гражданкой.

– Какие отношения у Вас были с приемной семьей?

– Я была самым счастливым человеком, поскольку меня приняла такая любящая семья. Джон и Сельма оказались прекрасными родителями. С одной стороны, они с самого начала хотели, чтобы я знала о своих корнях, но с другой, старались, чтобы я стала американкой. Очень важно, что они сохранили мое родное латвийское имя – Мария. Другие дети, прибывшие вместе со мной, получили новые имена: Мирдзе стала Мэрилин, ее брат-близнец из Андриса превратился в Эндрю, а Рютэ оказалась Рут (Rute became Ruth).

Мои родители сделали правильный выбор. Люди часто говорят мне: «Какое прекрасное имя!» А я с гордостью отвечаю: «Оно латвийское», и так завязывается разговор о моих корнях.

– А как Вы поначалу себя ощущали в Америке. Наверное, сказывалось, что это не родная страна?

– Расти в Америке было замечательно. У меня было множество возможностей для развития. А принять американский образ жизни у меня получилось благодаря опыту пребывания в детдоме: переезд на тысячу миль через вражескую территорию в стрессовых условиях и четыре года под присмотром заботливого персонала детского дома дали мне навыки адаптации.

С помощью семьи я быстро выучила английский, что позволило мне без особых усилий привыкнуть к школе и завязать дружеские отношения с другими детьми. Я жила в Колорадо, Небраске, Техасе, Вашингтоне, Тайване, и все эти места мне очень нравятся. У меня были хорошие успехи в школе, на работе, я вышла замуж.

– Когда Вы стали взрослой, Ваши американские родители призывали Вас найти латвийскую семью?

– Нет, не призывали. Они считали, что это будет невозможно из-за натянутых отношений, которые были тогда между США и Россией. Папа говорил, что возможно, мне лучше не знать судьбу своих родителей, поскольку она могла быть трагической. От латышей, живших у нас в Колорадо, он слышал, что район, где я родилась, был сельскохозяйственным, а потому считал, что мой кровный отец – фермер. Он был уверен, что мой отец – хороший человек.

Несколько раз папа говорил мне: «Тебе важно знать три правды. Ты родилась в Латвии. Ты была удочерена. И я люблю тебя». Именно поэтому я не предпринимала попыток найти свою кровную семью: мне не хотелось, чтобы мои приемные родители думали, будто я чувствую себя несчастной. У меня были самые лучшие родители, о каких только можно мечтать.

Кроме того, я действительно понимала, что при таких политических отношениях, какие были между США и СССР, найти моих родных будет невозможно. Но потом Латвия стала независимой. И когда моих приемных родителей уже не было в живых, я решила все-таки узнать правду о своей семье. И это круто изменило мою жизнь.

– А как другие члены Вашей американской семьи отреагировали на это?

– Они были рады за меня. Это касается и моих родных, и семьи моего мужа Ирвина Файна. Мой племянник Эрик работал в Москве после падения СССР, и в 1997 году женился на русской женщине, Ирине. Она тоже была поражена тем, что мне удалось найти латвийских родственников. Как и её мама, которая прочитала мою книгу об этом с помощью переводчика.

Мои приемные родители к тому времени уже скончались, но я думаю, они тоже были бы счастливы. Они всегда хотели, чтобы я гордилась своим латвийским происхождением, и это помогло мне ценить его еще больше.

– Вы не пожалели, что начали всю эту историю?

– Ни в коем случае. Для меня было очень важно узнать историю моей семьи – свою собственную историю, увидеть церковь, где венчались мои родители, церковь, в которой меня крестили. Я ездила в Саласпилс, где нас с мамой разлучили. Все эти эмоциональные моменты показывают, кто я такая, они показывают мою связь с родной страной и семьей. И я это ценю.