ДЕД-ЭПИКУРЕЕЦ

(Продолжение. Начало в # 676)

В ТРУДНЫЙ ЧАС БЫТЬ ПОЛЕЗНЫМ ОТЕЧЕСТВУ

Но главное было даже не в этом. Вскоре разразилась война с Германией и Австрией, и дед, новоиспеченный интернист, подал в Союз Городов прошение быть зачисленным в штат одного из санитарных поездов Союза.

От действительной службы он был начисто освобожден по зрению, так что проходил в качестве вольноопределяющегося, добровольца, и об этом даже написали в патриотической газете. Приглашение в помощники главврача поезда дед получил от самой княжны Веры Гедройц. Эта, известная на всю Россию первая женщина-хирург заработала свою степень в Лозанне, в той же университетской клинике, что и дед. И профессор у нее был тот же, Сезар Ру, знаменитый хирург. Он-то и обратил внимание княжны на юного ее однокашника, обладавшего необычным даром интуиции в диагностике инфекционных заболеваний.

С присущей ему въедливостью и скрупулезностью дед приступил к своим обязанностям, и через месяц новый поезд был подготовлен к выезду на позиции. Он был полностью экипирован самым современным хирургическим оборудованием, швейцарской оптикой и аппаратом Рентгена, химикатами и материалами для лаборатории, ваннами и даже двумя отдельными кухнями для различного типа желудочных пациентов! В немалых затратах на оборудование приняла участие семья деда. Перед отправкой сверкающий огнями поезд показали императрице Александре и она, одетая в форму сестры милосердия, сама благословила его и представила к награде всех, кто его снарядил.

Однако триумф длился недолго. В день отъезда на Юго-Западный фронт дед явился на вокзал с дорогими щегольскими чемоданами, чтобы занять место в своем ординаторском купе. И тут выяснилось, что на его должность уже назначен другой человек, и даже не полноценный доктор, а зауряд-врач, чиновник Военно-медицинского ведомства. Он-то и передал деду копию его прошения с резолюцией: «Отказать» за подписью Председателя. И ледяным голосом выразил сожаление из-за негативной резолюции Союза Городов.

Дед разозлился не на шутку. Потрясая серебряной медалью «За усердие», полученной из рук императрицы, он стал кричать, что отказавшие пожалеют о самоволии и требовал разъяснений.

– Более сообщить ничего не могу-с, – сказал чиновник и захлопнул дверцу купе перед носом у деда.

Оставив багаж прямо на вокзале, дед вскочил в северный экспресс и на другое утро был уже в Царском Селе, на приеме у княжны Гедройц, отложив все дела, она тут же направилась прямо к Ее Величеству и уже через час вернулась с ответом. Не давая деду шанса задать вопрос, она брезгливо швырнула на стол пакет с сургучными печатями, с отвращением прошипев: «С-секретно». Дед сдвинул пенсне к самому кончику носа и стал читать тайный приказ: «Начальнику Санчасти армий Юго-Западного фронта … в целях предотвращения анти-патриотической разрушительной пропаганды в войсках… направлять иудеев-медиков отнюдь не в санитарные поезда и тыловые госпитали, но в такие места, где им пропаганда затруднена… как, например, передовые позиции, на уборку раненых с полей сражений».

– Эпидемии и вши убивают в траншеях больше, чем снаряды! Я инфекционник, таких не хватает. Ослы! При чем тут уборка раненых?!

– Александра не в силах ничего изменить, пока армией командует этот кретин, Великий князь Николай Николаевич. Он вообще запрещает евреям находиться в зоне военных действий. Они там прос…ают одну кампанию за другой к ё…ной матери, – выругалась княжна и закурила сигару, – а сваливают всё на предательство и «жидов».

– И что же прикажете в таком случае делать? – все еще хорохорился дед.

– А вот что: я бы на вашем месте купила револьвер (княжна произносила: «револьвэр») и пошла на баррикады. Вместе с вашим народом: хватит ему рыдать и жаловаться! Чего этой империи действительно не хватает, это не диагностов, а хороших гильотин – для имперских дураков, их клевретов и жидоморов!

Тут даже дед заробел, крякнул свое merde! и стал нервно оглядываться. Все же это был лазарет при Дворцовом госпитале, и сестрами там служили великие княжны Татьяна и Ольга, да и сама императрица!

– А, бросьте, вздор! – Гедройц, мужским жестом вдавила окурок в пепельницу и загасила сигару. – Я и сама уберусь отсюда вон при первой оказии. Хоть на фронте отдохну в полевом лазарете от фрейлин, бабья и придворных интриг. Пусть только пикнут! Мне-то эти мерзавцы не посмеют запретить полевую службу, хоть я и юбку ношу.

Тем и закончилась первая попытка деда оказаться в трудный час полезным отечеству. Она, впрочем, оказалась и последней.

Дед отправился служить земским доктором под Киев, и пробыл им почти год. В селах оставались только женщины, дети и старики – их дед и пользовал в деревенской больнице. Да еще пользовал инвалидов, которых уже через полгода стало прибывать домой все больше и больше.

ЛЕГЕНДАРНОЕ ОРУЖИЕ РЕВОЛЮЦИИ

Пророчество Гедройц о гильотинах сбылось. После ряда военных неудач в стране разразилась революция, царь был низложен; в Киеве начали с калейдоскопической быстротой меняться власти, и каждая называла себя оплотом отечества и требовала от врачей немедленно стать под свои знамена. Либо, как гласила одна повестка, «в случаях неповиновения и в срок неявки, действию военно-полевого суда подлежать как дезертиру, вплоть до публичного за шею повешения или расстрела перед строем».

Иными словами – дед шел, что называется, нарасхват.

Револьвер покупать не пришлось: как военному врачу, он полагался деду от любой власти бесплатно. Каждая из них считала себя истинно справедливой и революционной. Дед же к любому оружию относился с недоверием и не спешил его получать: при его близорукости оно было опасным и мало чем могло ему пригодиться.

Все правительства объединяла, впрочем, одна особенность: при малейших затруднениях они тут же начинали обвинять во всех бедах евреев. Местное население интерпретировало это по-своему, как молчаливое дозволение погромов – и начинало грабить евреев и убивать.

Большевики, среди которых евреев было немало, издавали свирепые приказы по армиям, под страхом трибунала запрещавшие погромы, но это помогало слабо.

Единственным, пожалуй, исключением – властью, которая за погромы действительно казнила на месте – это был Нестор Махно. И в его армии у деда было наибольшее количество благодарных пациентов, хотя и весьма специфических. Тифозная вошь пока что щадила махновцев, но девять десятых из них были хроническими венериками, и настолько запущенными, что не могли уже держаться в седле, но только ездили в бричках с притороченными к ним пулеметами. Именно такой неожиданной причиной дед и объяснял изобретение и популярность махновской тачанки, этого легендарного оружия революции.

От Махно дед и получил свою первую боевую награду, именной бельгийский «Бульдог» за возвращение в строй бойцов революции. Дед с опаской повертел в руках воняющий маслом револьвэр, но отказаться не посмел: вспыльчивый батька мог разбушеваться по пустяку (как, впрочем, и сам дед), а впасть у него в немилость было опасно для жизни.  

От каждой власти, включая Деникина, у деда при этом были охранные грамоты, справки о том, что он призван на действительную службу и является лицом неприкосновенным. Инфекционисты, будь они хоть трижды евреями, ценились всеми армиями на вес золота: вспышка эпидемии в боевых частях означала проигранную войну. По фронтам меж тем свирепствовал тиф, сыпной и возвратный, но не дремал и сифилис, недуг по прозвищу «обезьяна болезней» – настолько легко любому специалисту было запутаться в его симптомах. Сифилитикам ставили ложные диагнозы – то ревматизма, а то и простой ангины. Дед же почти без ошибок выявлял признаки возбудителя и щедро назначал курс препарата 606 Эрлиха – сальварсан, в изобилии имевшийся тогда у всех оккупантов, особенно у австрийцев и румын. Слухи о магическом диагносте и его препарате пересекали линии фронта, слава его росла, и нередко за дедом по ночам приезжал какой-нибудь автомобиль без опознавательных знаков, и под конвоем его тайно переправляли через линию фронта к высокому начальству противника. А наутро как ни в чем не бывало дед уже принимал больных по эту сторону фронтовой полосы.

Одним из таких его тайных пациентов оказался председатель уездного Ревкома Ян Гамарник, впоследствии занявший одну из важных должностей в большевицком правительстве Украины.

Сальварсан творил чудеса. Помимо застарелой гонореи дед избавил Предревкома еще и от возвратного тифа – и этим уж точно спас его жизнь.

Захватив власть и упрочившись в Киеве, Гамарник особым декретом, под страхом расстрела повелел деду закрыть частную практику и принять назначение в Особую клинику партверхушки. Ее-то впоследствии и переименовали в Кремлевскую лечебницу, или ЦЛК.

Под покровительством своей бывшей сокурсницы княжны Веры Гедройц, к тому времени ставшей уже признанной режимом красной княжной, и приват-доцентом Киевского мединститута, дед в относительной безопасности проработал в той клинике многие годы, и на пенсию ушел почти без скандала.

Однако, из-за той поры угроз расстрелом на месте, всех этих повесток, приказов и декретов, свою медицинскую практику он тяжело возненавидел, и тоже – на всю жизнь.

ПОЛКУРИЦЫ ЗА ВИЗИТ К ВРАЧУ

Войска входили в притихший город полуохватом, с северо-запада и с юга.

С запада шли объединенные украинцы: Галицкие войска ЗУНР и петлюровцы УНР. С юго-востока наступали деникинцы, части генерала Бредова.

Деникинцы называли себя теперь странно: Вооруженные силы Юга России. ВСЮР. Деда это смешило; сокращение это напоминало ему звук струи, ударяющей в дно ночного горшка: ВССССЮРРРРР. За годы обучения своей профессии в Лозанне дед привык к швейцарскому быту, и позднее, уже будучи офицером медслужбы, он категорически отказывался идти спать, если внутри его ночного столика не стоял горшок. Киев мало походил на Швейцарию: в городе царил голод, за визит даже богачи расплачивались пол-курицей, электричество подавалось всего на несколько часов в день – но дед упорно напоминал перед сном бабке: Ида, не забудь le vase de nuit (ночную вазу) – и уж потом только снимал с носа свое пенсне и оставлял его до утра на крышке ночного столика. Ночной горшок и пенсне, таким образом, составляли необходимые атрибуты его отхода, как он выражался, в объятия Морфея. 

Дед был призван “на тиф” во все повстанческие армии, включая и их общего врага – большевиков.

Большевицкий Южный фронт был в августе 1919-го разрезан по центру ударом Кутепова; тыл 12-й армии красных спешно эвакуировался из Киева – начальство на пароходах, остальные наудачу подводами или на собственных ногах босиком, с сапогами, упрятанными в котомку. За пару хороших английских ботинок на фронтовых дорогах можно было запросто поплатиться жизнью.

В подкладку врачебного белого кителя у деда были вшиты мобилизационные “рекрутки” всех четырех армий. Кроме того, в тайнике под полом у него еще был запрятан мандат, обязывающий консультировать медицинскую службу Народной Повстанческой армии Батьки Махно в Гуляй-Поле.

Манипулируя разноцветными мандатами, дед ухитрялся держать еще и практику в городе. Практика приносила ему мешок риса в месяц, иногда больше, плюс – немного жиров и популярное сливовое повидло на сахарине. За прием родов хуторяне могли принести жареного кочета, а то и двух! Дед приобретал славу народного доктора. Время было настолько сумасшедшим, что его безумные требования принимать пациентов только в порядке общей очереди, невзирая на чины, вместо расстрела на месте снискали ему неожиданное уважение среди махновцев и даже среди большевиков.

ПОЛОН ДОМ МУЖЧИН

Глубокой ночью черный бронеавтомобиль РБ-тип С привез деда в город, домой на Виноградную. Промахнувшись дважды и дав задний ход, броневик остановился наконец у ступеней нужного подъезда. Щиток был опущен, сквозь смотровую щель в темноте трудно было разобрать номер дома, а электричество отключали в одиннадцать.

Взвизгнув, отодвинулась тяжелая дверца, и деду помогли сойти два конвоира в косматых папахах, сперва приняв на руки его тяжелый саквояж. Пока дед, прежде чем ступить на булыжник, опробовал его в темноте своей тростью, бойцы взвели затворы своих карабинов и взяли их в правую руку. Дохтуру вполголоса предлОжили тоже достать свой Бульдог калибра 444, но курок пока не взводить, чтоб не покалечиться самому. Дед, ворча подчинился, стараясь не вдыхать вонь оружейного масла, идущую от револьвера.

Они медленно двинулись друг за другом: дед шел вторым; замыкающий Мишка, то и дело оглядываясь, направлял впотьмах наугад во все стороны свой короткий ствол. Мишка был старшим, и он отвечал за жизнь дохтура Мосы головой. Оставшемуся в авто водителю было приказано перейти в башню, взвести «Льюис» и обеспечивать вход в подъезд, а в случАе чего врубить прожектор и сыпануть по нападающим длинной очередью.

В подъезд взошли и до третьего этажа добрались без происшествий, только дед тихо ругался, нащупывая во тьме своей клюшкой ступени. Синий свет Мишкиного фонарика был слаб; лифт, конечно же, ночью не работал, внутри него безжизненно раскинулся на полу консьерж. По оглушительному храпу, впрочем, можно было понять, что он цел и невредим. Конвоиры опасались, однако, что дед в темноте может нажать спуск и всадить в них, а то и в себя здоровенную пулю и потому на всякий случай перевели действие револьвера на одиночное.

На площадке перед квартирой деда передний боец вдруг резко обернулся и зашипел: «Ссс-сс!». Замыкающий тут же погасил фонарик. Остановились. Из-за двери квартиры просачивался неровный, но достаточно заметный свет! Среди кромешной тьмы лестничных пролетов многоэтажного дома чуялось что-то недоброе в этой мерцающей желтой полоске под дверью.

Было около четверти четвертого. К этому времени в домах обычно переставали выть и колошматить чем попало по железу и меди. В этом была своя логика. К трем часам ночи грабители обычно уже успевали обменять свою добычу на спирт, отдохнуть, перекусить и напиться. Для ночной работы у них бывало достаточно времени, ибо электричество подавали только между шестью и одиннадцатью, а темнота на юге наступает быстро, без сумерек.

Дома стояли молчаливыми громадами с черными провалами окон, широко распахнутых – с тем, чтобы при первых же криках «Ратуйте!» выпустить из окон в ночь тысячеголосый вопль в сопровождении еврейского набата: жестяных ударов по котлам, тазам, сковородкам и ведрам.

Это известное жидовское вытьё было многократно описано свидетелями киевских погромов 1919 года – как антисемитами, так и их противниками. Лучше других об этом написал Шульгин, редактор черносотенной газеты «Киевлянин»: «…В темноте улицы появится кучка пробирающихся «людей со штыками», и, завидев их, огромные пятиэтажные, шестиэтажные дома начинают выть сверху донизу. Целые улицы, охваченные смертельным ужасом, кричат нечеловеческими голосами, дрожа за жизнь. …Кричат «жиды». Кричат от страха. Жутко слушать эти голоса послереволюционной ночи».

На самом деле, куда более чем страхом, евреи руководствовались вполне практическими соображениями. Это был их способ противостоять массовым убийствам. Дело в том, что командованием Доброармии грабежи еврейских квартир были официально запрещены. Даже юдофоб Шульгин, требуя для евреев суровых мер, указывал на недопустимость самосуда. Главноначальствующий же Киевской области генерал Драгомиров вообще считался жидовским прихвостнем: в своих приказах он грозил налетчикам военно-полевым судом, да ко всему еще и самого его звали Абрамом!

Разумеется, отощавших и поизносившихся добровольцев никакие суровые меры не останавливали – отнять у жидовки козу или гуся уже давно не считалось военным грехом, однако массовых жертв при ограблении мародеры старались избегать, тихо действуя небольшими группами с наступлением темноты. Евреи достаточно быстро сообразили, что чем быстрее и громче поднять шум и крик, тем скорее грабители, не дожидаясь конных патрулей, уберутся подальше в пригороды, в более тихие и безопасные места. Один за другим целые кварталы превращались в источники криков отчаяния, и вызывали они тем больший ужас, что неслись из домов, погруженных в полную темноту.

Мало-помалу в городе установился определенный распорядок: самым опасным временем для евреев считалась полночь; в третьем часу вой начинал стихать, а к трем все налетчики уже расходились на покой, и домА, наконец, засыпАли до следующих тревог.

Вот почему свет в неурочный час в квартире не на шутку встревожил конвойных. Парни и сами не были новичками в налетах на обывательские квартиры, всякое в жизни бывало. Глубокой ночью свет мог означать многое: и засаду с пулеметом, и груду обезображенных трупов на полу, но мог и – просто казаков, перепившихся у спиртоноса и заснувших вповалку вместе с хозяином, не притушив фитиль лампы.

Бойцам было настрого приказано, доставив доктора домой невредимым, тотчас возвращаться к своим. По договору с Доброармией их части не должны были находиться ближе двадцати верст от Киева, на расстоянии дневного перехода. Их броневик поэтому не имел опознавательных знаков и специально был вымазан печной сажей, чтобы ночью тайно отвезти домой врача, пользующего начальника штаба армии УНР, у которого были слабые легкие (таков был тайный врачебный код, означающий хронических венериков). Неудивительно поэтому, что конвойные сильно нервничали из-за света под дверью.

Деда же одолевали тревожные подозрения совершенно иного рода. Ему вдруг отчетливо припомнилось, как одна генеральша тоже оставляла для него по ночам зажженную лампу в окне, сигнализируя, что мужа не будет до утра, и путь в ее спальню свободен. 

Конвоиры вжались в стены по обе стороны тяжелой двери. Дед сбоку легонько постучал по двери кончиком трости. Прислушались – внутри было тихо, но под дверью колыхнулся неровный свет. Мрачные предчувствия деда сгущались, как грозовые тучи, и очевидно под их действием рука его сама перехватила трость посредине и сильно ударила по двери набалдашником.

– Открывай! – громко приказал дед, прежде чем конвойный оттащил его в сторону. – Открывай! – повторил он.

Наконец откуда-то из недр квартиры раздался испуганный женский голос:

– Кто вам нужен? Доктора нет дома.

Придерживая деда свободной рукой, конвоир вполголоса потребовал по-украински поскорее отворить дверь, «бо немае время чекаты».

– Да кто же это? – раздалось за дверью, – ты, Мося?

– Открывай сейчас же! – заорал дед, и забарабанил тростью по двери из всех сил.

Дом затаился. За дверью послышались приглушенные всхлипывания. На противоположном конце площадки начала подвывать соседка Марья Андреевна. Это послужило как бы сигналом для проснувшихся жильцов. Где-то ударили в медный таз для варенья, и через секунду уже весь дом разразился нечеловеческим воем. В кромешной тьме оглушительный «еврейский набат» леденил бы и самую храбрую душу.

– ТикАймо звыдси, швыдко, бо розИрвуть! – крикнул боец Мишка, оба застучали сапогами, сбегая в темноте вниз – через минуту затарахтел мотор их броневика и затих, удаляясь, потонул в шуме и криках.

Но на деда вой не произвел никакого впечатления:

– Открывай, стреляю: раз, два… – дед взвел курок.

– Сейчас, сейчас, – плача отвечала из-за двери бабка. – Эй, кто-нибудь там – Саша, Миша, Абраша – что же вы? Откройте там, стучат.

– Открывай сию минуту! – взревел дед, услыхав мужские имена. – Сию минуту!

– Да, да! Секундочку, умоляю: я не одета… – плача запричитала бабка.

При этих словах Отелло показался бы рядом с дедом просто плаксивым гимназистом.

Ба-бб-ахх!! – дед ахнул прямо в притолоку тяжеленной пулей 444-го калибра. Отлетел кусок лепнины, посыпалась штукатурка; каким-то чудом рикошетирующая пуля прошла мимо уха деда, не задев его. Вопли на лестничной клетке достигли апогея. В квартире заскрипели, защелкали замки и засовы; дверь приоткрылась, впустив деда в прихожую. Там, в одной ночной рубашке прижалась к стене в полуобмороке опухшая от слез бабка. Стоявшая на полу керосиновая лампа снизу просвечивала ее подол насквозь, и от этого она казалась настоящей похотливой блудницей.

– Не двигаться! – прошипел дед.

– Что, Мося, что? – не расслышала она из-за воплей на лестнице.

– Стоять на месте – изрешечу! Где они все?

– Кто, Мося, кто? Никого здесь… это чтоб налетчики не думали, что я тут одна…

– Прячешь их, ведьма?! Лучше сама скажи, где они? Говори сама, ну!!!

– Никого, Мося, нико… – прошептала бабка, теряя сознание и медленно сползла по стене на пол.

– Ах так?! – дед перешагнул через нее и двинулся в спальню. Там в темноте он начал шарить клюшкой под кроватью пока она не наткнулась на что-то тяжелое. – Вылезай, – закричал дед, вспомнив, что надо снова взвести курок, – считаю: раз, два…!» – и выстрелил под кровать. Что-то звякнуло в тон «еврейскому набату», и из-под кровати начала медленно расползаться по полу темная лужа. Тренированный нос деда тут же подсказал, что это не кровь, а моча: выстрелом был задет ночной горшок, но это деда не остановило; он подобрался к огромному платяному шкафу.

– Выходи по одному, руки за голову, – дед снова взвел курок, – не то всех перестреляю, как собак!

(Продолжение следует)