ХУДОЖНИЦА ВАРШАВСКОГО ГЕТТО

«Мастера кисти пишут не то, что видят, а то, что потом будут видеть другие». – Это высказывание принадлежит поэту, эссеисту и философу Полю Валери. Особый смысл обретает оно в отношении дошедших до нас произведений художников, творивших в страшные годы Холокоста и погибших в его пламени.

Ныне отмечается 115-летие одной из этой плеяды – польской художницы еврейского происхождения Гелы (Гилы) Секштайн (Секштейн).

Родилась она в Варшаве, в семье сапожника. В 11-летнем возрасте девочка потеряла мать. У Гелы рано проявились тяга к изобразительному искусству, и она часами усердно рисовала, удивляя родных. Радость творчества согревала душу подростка, лишенную материнского тепла. Художественные ее способности привлекли внимание писателя Исраэля Джошуа Зингера, старшего брата будущего лауреата Нобелевской премии Исаака Башевиса Зингера. С его помощью работы Гелы Секштайн попали в поле зрения актера и театрального деятеля Йонаса Туркова, а тот, в свою очередь, отвел Гелу к Хенрику (Генрику) Куне, живописцу и скульптору, заложившему в Польше основы неформальной школы искусств, получившей известность как «Ритм». Рекомендация Куны помогла Геле получить двухмесячную стипендию для обучения в Академии Изобразительных Искусств в Кракове. В благодарность своим благодетелям, Гела нарисовала в 1930-е годы их портреты. По ее свидетельству, в Академии она проучилась два года, но ее имя, по непонятной причине, не значилось в списках абитуриентов, зачисленных в это учебное заведение. Так или иначе, ее «командировка» в Краков затянулась на целых 13 лет. Это был период бурного творческого роста девушки. Бывала она и в Варшаве, принимая участие в коллективных художественных выставках, где ее произведения не оставались незамеченными – ни для искусствоведов, ни для любителей живописи, посещавших выставочные залы.

В 1937 году Секштайн приняла решение переехать в польскую столицу. В следующем году в ее жизни произошло большое и важное событие: она вышла замуж за журналиста Израэля Лихтенштейна. В творческом плане, этот период был для Гелы временем создания портретных изображений многих известных в те годы представителей еврейской интеллигенции Варшавы, и в том числе Рачелы Корн, Баруха Гельмана, Шимона Хорончика, Ицика Мангера, Моше Бродерсона. В те предвоенные годы Гела Секштайн преподавала в еврейских школах, вступила в Ассоциацию еврейских художников и в Еврейское общество изящных искусств.

Нацистская оккупация Польши привела к тому, что Гела и ее муж оказалась в числе узников Варшавского гетто. Но и там у них не опустились руки. Гела проводила уроки рисования и устраивала небольшие выставки работ своих учеников. Она, предположительно, участвовала в пошиве костюмов для детского спектакля «Времена года», показанного в 1942 году. И что доподлинно известно, за свою работу с детьми Секштайн была удостоена премии председателя юденрата Адама Чернякова. Гораздо важнее другое: художница продолжала рисовать, запечатлевая жизнь в еврейском гетто Варшавы, передавая, в создаваемых портретах и уличных зарисовках, трагичность положения его обитателей – от людей пожилых до малолетних детей.

Гела и Израэль вступили в организацию «Онег Шаббат», которую возглавил доктор Эммануэль Рингельблюм, Организация эта, о чем было подробно рассказано в одной из наших публикаций, занималась тайным документированием еврейской жизни в гетто, дабы сохранить свидетельства, которые будут использованы на суде над нацистскими преступниками. Подпольщики свято верили, что время это наступит. Деятельность их была крайней опасной, но они трудились над рукописями, собирали другие материалы, сознавая важность того, чем занимаются под угрозой смерти. В гетто у Гелы и Израэля родилась дочь, получившая имя Маргалит.

Ощущение надвигающейся глобальной беды – близившегося начала массовой депортации нарастало каждым днем. Мрак сгущался и по той причине, что люди в заблокированных фашистами кварталах, гибли от голода и болезней, а иных застреливали, на глазах у прочих, за малейшее нарушение установленного порядка, или даже без видимой причины – по прихоти солдат в нацистской форме, патрулировавших улочки гетто. Депортировать евреев в лагеря смерти из Варшавского гетто немцы начали в июле 1943 года. Понимая, что шансы остаться в живых невелики, Гела решила попытаться спасти свои картины, ведь они, что было ясно, представляли не только художественную, но и историческую ценность – не меньшую, чем документальные фотографии, которые тайком делались в гетто. В первых числах августа ее супруг Израэль Лихтенштейн и двое учеников – Давид Грайбер и Нахум Гживач закопали картины Гелы, уложенные, вместе с важными документами, в ящики в школьном подвале на улице Новолипки. Тогда же Гела написала завещание – в форме письма, сохранившегося и дошедшего до нас:

«Стоя на границе между жизнью и смертью – будучи более уверена в смерти, чем в спасении – я хочу попрощаться с моими друзьями и моими работами. Десять лет я собирала свои творения, рисуя, разрывая некоторые из них и воссоздавая заново, подготавливая для показа, и особенно, для выставки «Портрет еврейского ребенка». Теперь, находясь в ограниченном пространстве, и не имея в запасе времени, я попытаюсь сохранить то, что возможно. Я оставляю на Божью милость многие десятки холстов, портретов еврейских писателей, рисунков и других работ. Мне не нужна слава, я хочу только, чтобы мое имя не было забыто, а также имя моей маленькой дочери, талантливой малышки Маргалит Лихтенштайн, – она, в возрасте двадцати месяцев уже подает признаки художественной одаренности. Еврейская девочка, говорящая на прекрасном идише, духовно и физически развитая. Свои работы я завещаю Еврейскому Музею, который построят в будущем с целью воссоздания довоенной культурной жизни евреев, существовавшей до роковой трагедии еврейской общины Польши. Я не способна передать подробности нашей страшной судьбы, величайшей из трагедий, постигавших когда-либо наш народ. Это я поручаю моим соратникам – еврейским историкам и литераторам. Я хочу, чтобы те, кто найдет мои работы, знали, что мне пришлось подрезать картины, в соответствии с обстоятельствами, подогнав их под размеры ящиков. Прошу, чтобы о моей судьбе и о судьбе моего мужа и моей дочери рассказали моей золовке Йенте Лихтенштейн и ее мужу Аврааму Фодерману в Буэнос Айресе (я не знакома с ними), моему шурину Шломо Лихтенштейну и его жене Гене Фридман в Тель-Авиве, в Земле Израиля (моего шурина я тоже не знаю лично), моему дорогому другу Б.З. Горидону, писателю и общественному деятелю в Нью-Йорке, моим коллегам-художникам из Варшавы и Вильно, И. Зингеру, который первым открыл мой талант, всем, кто знает меня.
Теперь я спокойна, я должна погибнуть, но сделала все, что было в моих силах. Всего доброго вам, мои друзья и коллеги, всего доброго, еврейский народ, никогда больше не допустите такой трагедии.
Гела Секштайн
1 августа 1942».

По одним сведениям, художница погибла тогда же, в августе сорок второго, по другим – была еще жива во время Восстания в Варшавском гетто. В книге Пола Остера «Изобретение одиночества» приводится выдержка из другого завещания, составленного супругом Гелы – Израэлем Лихтенштейном в 1943 году: «Хочу, чтобы мою жену помнили, Гелу Секштайн, не успевшую, в полной мере реализовать свой талант. Три года в гетто работала она среди детей – воспитательницей, учительницей, готовила декорации и костюмы для детских спектаклей… Теперь мы вместе готовимся принять смерть…». Стало быть, все-таки не сорок второй, а сорок третий год. В отчете о вскрытии ящиков с обнаруженным наследием Гелы, написанном доктором Лаурой Эйхорн, в присутствии Блюмы и Герса Вассер, друзей семьи Лихтенштейн, сказано: «Гела, ее муж и ребенок исчезли бесследно, и никто из уцелевших друзей и знакомых не знает, как и где именно они погибли».

Отступая от главной темы, коротко сообщим о том, как сложились судьбы трех еврейских интеллектуалов в Варшаве, которые помогли Геле Секштайн освоить основы художественного творчества, создать и оставить потомкам наследие, включающее более трехсот рисунков – цветных и черно-белых. Исраэль Джошуа Зингер, проведя несколько лет в СССР, вернулся на родину, а в 1934 эмигрировал с супругой в Соединенные Штаты, куда потом позвал и младшего брата. Зингер-старший скончался в 50-летнем возрасте в Нью-Йорке. Йонас Турков и его жена, певица Диана Блюменфельд были в предвоенное время одними из самых заметных фигур в культурной жизни польской столицы. Подобно Геле Секштайн и ее мужу, Йонас и Диана после оккупации Польши немецкими нацистами оказались в Варшавском гетто. Но и там Турков не прекращал творческую деятельность, ставил спектакли, но главное, – был участником антифашистского сопротивления. Супружеской паре посчастливилось бежать из гетто, а все их родные погибли, будучи депортированы в лагерь смерти. В Люблине, который стал центром притяжения для польских евреев, выживших в Холокосте, Йонас Турков активно включился в движение по возрождению еврейской жизни. Он сыграл ведущую роль в создании независимой «Ассоциации еврейских журналистов, писателей и актеров». Эта общественная организация проводила культурные мероприятия, и в том числе, музыкально-поэтические вечера для собратьев, переживших Холокост, сначала только в Люблине, позднее и в Варшаве. Наряду с этим, Йонас собирал сведения о соплеменниках, пропавших без вести, пытаясь выяснить обстоятельства их гибели. Он искренне надеялся объединить и укрепить малочисленную уже общину польских евреев в Люблине и в родной его Варшаве. Но, прожив менее года в освобождённой Польше, Йонас записал в дневнике: «Варшава – больше не мой город. Моего «вчера» уже нет, а что же с моим «завтра»? Здесь лучше не думать об этом. Варшава – моя Варшава, увы, погибла!». На память невольно приходят строки из поэмы Александра Галича «Кадиш», которую автор посвятил памяти великого польского писателя, врача и педагога Якова Гольдшмидта (Януша Корчака), погибшего вместе со своими воспитанниками из школы-интерната «Дом сирот», в Треблинке:

«Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвётся к нечистой власти
Орава речистой швали…
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В Вашей родной Варшаве!»

Осенью 1945 года, подавленный возраставшими антисемитскими настроениями на родине, Йонас Турков с супругой покинул Польшу. В дальнейшем они выступали в еврейских общинах и перед эмигрантами во многих странах, а также перед репатриантами в Израиле. Йонас Турков ушел из жизни в возрасте 90 лет. Что же касается Генрика Куны, то он уцелел, скрываясь в годы Второй мировой войны, продолжая заниматься почти исключительно живописью, ибо ваять не было, практически, никакой возможности. В 1945 году его назначили профессором скульптуры в Университете Николая Коперника, но он скоропостижно скончался в возрасте 66-ти лет, не успев вступить в эту должность. Произведения Куны хранятся в Национальном музее в Варшаве и других музейных собраниях.

А теперь вернемся в главное русло нашего повествования. Приведенное нами завещание Гелы Секштайн проникнуто было уверенностью в том, что народ, к которому она принадлежала, народ, безжалостно истребляемый нацистами, восстанет из пепла и построит еврейский музей, где ее картины найдут свой дом. Тем самым Гела выразила надежду и заветную мечту всех безвинно убиенных фашистами мастеров кисти и резца. Она осуществилась в Музее искусства Холокоста, который открылся в марте 2005 года, и был построен благодаря щедрым пожертвованиям известного бизнесмена и филантропа Шелдона Адельсона и его супруги Мириам, урожденной Фарбштейн. Экспозиция, включающая более 9000 произведений искусства, большинство из которых были созданы во время Холокоста, производит неизгладимое впечатление. В гетто, в лагерях и в убежищах художники использовали свои карандаши и кисти, чаще всего как инструменты неповиновения. Они творили в условиях немыслимого унижения, и это говорит о том, что людей творчества невозможно заставить замолчать, что бы не происходило вокруг. Произведения искусства выжили, а их создатели – нет. Каждый предмет прокладывал в мемориальный комплекс «Яд ва-Шем», к которому относится и Музей Искусства Холокоста, свой собственный, уникальный маршрут. Спасали нынешние экспонаты от уничтожения в некоторых случаях, как с Гелой Секштайн, сами авторы, – они сумели спрятать свои творения в безопасных местах, другие укрывали друзья и родственники погибших мастеров. Немало работ художников того времени было обнаружено на чердаках и в подвалах у чужих людей. Все эти произведения тоже попали в коллекцию «Яд ва-Шема». Через семьдесят лет после краха нацизма, казалось, что задача по сбору для хранения и показа произведений искусства периода Катастрофы уже выполнена. А если так, то можно полностью переориентироваться на послевоенное и современное искусство по тематике Холокоста. Но собрание мемориала «Яд ва-Шем» продолжает пополняться и ныне. С 2000 года в коллекцию было включено более 3000 новых предметов, в том числе работы Макса Либермана, Людвига Мейднера, Феликса Нуссбаума, Шарлотты Саломон и Бруно Шульца, а также других, менее известных художников. Среди экспонатов есть, разумеется, и творения Секштайн. Большая же их часть сохраняется в архиве Еврейского исторического института в Варшаве. Но главное – Еврейский музей, который высится на «Горе Памяти» в Иерусалиме, и мастера кисти и резца эпохи Холокоста обрели в нем бессрочную прописку. Посетителям предоставляется возможность увидеть Катастрофу глазами ее свидетелей, отразивших беспримерную трагедию народа, и эти рисунки красноречивее многих документов тоже собранных в мемориале.

19-летний Давид Грайбер, который помогал захоронить ящики с полотнами Гелы Секштайн, оставил записку следующего содержания: «Пусть это сокровище попадет в хорошие руки. Пусть оно выживет до лучших времен. Теперь мы можем умереть спокойно. Важная миссия нами выполнена. История засвидетельствует этот факт».

Так оно и произошло.