ВРАЧЕВАТЕЛЬ ДУШ

О воспоминаниях рабби Роланда Гительзона, лейтенанта, капеллана морской пехоты США, участника боев за остров Иводзима во время второй мировой войны

I.

«Часы перед атакой являются, пожалуй, самыми страшными для человека; вот когда капеллан нужен более всего. И вообще все, что капеллан делал раньше, чтобы укрепить боевой дух, относится именно к этому времени – добиться максимального настроя бойцов на победу к наступлению нулевого часа. Будь то на авианосце, перед тем как взлетят самолеты, или в комнате для брифинга, где летчики получают последние инструкции, или на затихшем и затемненном транспортном корабле, перед тем как солдаты начнут спускаться за борт, – именно там военный священник сталкивается с наиболее мрачным и грозным вызовом. Ему и самому страшно, ему тоже предстоит пройти через те же ужасы, что и бойцам, но он обязан обеспечить им питание для души, чтобы они могли выдержать все, что ждет их впереди.

Pacifist to Padre: The World War II Memoir of Chaplain Roland B. Gittelsohn»

В предисловии к книге, упомянутой в эпиграфе, его автор, профессор Marine Corps University Дональд Бишоп рассказывает: «Первые морпехи высадились на Иводзиме 19 февраля 1945 года, и фотограф Associated Press Джозеф Розенталь запечатлел установление американского флага на горе Сурибати 23 февраля – образ, ставший впоследствии иконическим. Битва, в которой 71 тысяча морпехов схватилась с 22 тысячами японцев на острове величиной всего в 13 квадратных километров, длилась до 26 марта, гораздо дольше, чем ожидалось. То, что всего 216 японцев были взяты в плен в этой битве, свидетельствует о ее неспадавшей свирепости и о силе японского государства, которое под влиянием ультранационалистов и военных сумело распропагандировать свою молодежь в школах и в армии. Конечный счет американских потерь был равен 26 тысячам, из которых 6,800 погибли».

«И лежат здесь перед нами тела наших соратников и друзей. Это люди, которые еще вчера или на прошлой неделе смеялись вместе с нами, шутили вместе с нами, готовились вместе с нами. Люди, которые были на тех же кораблях, что и мы, и с которыми мы вместе спускались на воду, чтобы высадиться на пляжи этого острова. Люди, рядом с которыми мы воевали и вместе с которыми мы испытывали страх. Где-то здесь может лежать тот, кто открыл бы лекарство от рака. Под каждым из христианских крестов или под каждой еврейской звездой Давида может покоиться тот, кому было суждено стать великим пророком и найти путь к жизни, в которой всего для всех много, а бедности и тягот нет ни для кого. Ныне же все они лежат молча в священной для нас земле, и именно сюда пришли мы, дабы посвятить эту землю их памяти».

Начало знаменитой поминальной речи, произнесенной 21 марта 1945 года капелланом Роландом Гительзоном (1910-1995) в еврейской секции кладбиша Пятой дивизии морской пехоты под горой Сурибати на острове Иводзима… «Самая чистая демократия» – ибо таковым стало потом ее название – вошла в анналы истории Корпуса морской пехоты Cоединенных Штатов Америки и вообще стала в один ряд с наиболее прославленными образцами американского ораторского творчества. И неслучайно Дональд Бишоп написал об этой речи так: «Изо всего сказанного, чтобы выразить смысл участия Америки во Второй мировой войне и проторить дорогу к послевоенному будущему, именно эта речь должна появиться в учебниках и антологиях, войти в классные комнаты и исполняться вслух, быть доступной на YouTube, звучать на мемориальных церемониях и показываться в кинофильмах».

Роланд Гительзон – знаковая фигура американской еврейской истории. Он был посвящен в раввины в Hebrew Union College (Цинциннати, Огайо), начал служение в Центральной (реформистской) синагоге графстве Нассау, штат Нью-Йорк и прославился как яркий, притягивающий, харизматичный священнослужитель. Он был настоящим ученым, необыкновенно начитанным, литературно одаренным. И еще он был очень известен своим безапелляционным пацифизмом.     

«Назовите это дряблым либерализмом образца 19 века. Назовите это оптимизмом дурака. Назовите это, как хотите, но до 7 декабря 1941 года я отказывался поверить, что японцы больше настроены на войну, чем мы. Любые возражения приводили меня в ярость… Угрозы о японском нападении на нас отметались мной, как пропаганда для увеличения флота. Страхи, что Страна Восходящего Солнца строит коварные планы против нас, списывались как ксенофобия, типичная для 1941 года. Оставьте японцев в покое, и они оставят нас в покое. Не вооружайтесь против них, и они не будут делать это против нас. Ведите себя осторожно, чтобы не возбудить их подозрения, и они не будут задевать наши больные места… Японцы такие же, как мы, это народ, который хотел мира, но его можно было раздразнить или науськать на войну. Они бы не напали, если бы мы не перепугали их тем, что на них на самих вот-вот нападут».         

Ну что тут сказать? Любую идею, даже самую благородную, несложно довести до абсурда. И просветление наступит только тогда, когда жареный петух клюнет. Сам Гительзон сформулировал это с обезоруживающим самобичеванием: «На последний месяц 1941 года я уже перестал быть тем пацифистом, для которого правление Гитлера в Европе было лучше, чем вступление США в войну».

Последние цитаты взяты нами из недавно впервые опубликованных воспоминаний рабби Гительзона о своей службе в армии. Он писал их по горячим следам и завершил в 1946 году, но публиковать почему-то не стал. Они так и пролежали до 2007 года в American Jewish Archives в Цинциннати, где их обнаружила и ввела в научный оборот Ронит Сталь, ассистент профессора из University of California, Berkeley. Уже в 2019 году профессор Бишоп принес их в издательство Marine Corps University. Последовала подготовка к печати, а затем и издание книги «От пацифиста к военному священнику» (Pacifist to Padre: The World War II Memoir of Chaplain Roland B. Gittelsohn, December 1941-January 1946. Edited by Donald M. Bishop / Marine Corps University Press, Quantico, Virginia, 2021). Эта книга, пишет в рецензии на нее офицер Национальной гвардии США Джонатан Брэттен в журнале Jewish Review of Books, «куда больше, чем просто рассказ о том. как первый еврейский капеллан ВМС служил в морской пехоте США во время второй мировой войны; это размышления о том, каково приходится человеку, выполняющему бесчеловечную задачу ведения войны против себе подобных».

И то же самое словами рабби Гительзона: «Это книга не о войне, по крайней мере не в принятом ее понимании. Это не отчет о битве; это не описание похождений героев, хотя, как я подозреваю, далеко не один незаметный герой будет обнаружен на ее страницах. Это и не биография автора, и не исповедь о вере».

Хотя Гительзон и осудил свой пацифизм после Пирл-Харбора, но решение пойти в армию принял не сразу. Призвать его не могли: для священнослужителей и студентов-богословов действовало исключение. Добровольцев, конечно, принимали. Но он еще должен был себя переубедить. «Мои дед и отец бежали от угнетения в царской России. Америка открыла им свои объятья. Что сделал я, чтобы отплатить этой стране за бесценный дар родиться под звезднополосатым флагом? Все квоты для еврейских капелланов, объявленные армией и флотом сразу после Пирл-Харбора, были уже заполнены». И как же мог он призывать свою паству встать на защиту Америки, но не участвовать в этом самому?

«И с холмов и долин моей совести звучное эхо отвечало мне: «А сам-то ты чего хочешь: чтобы люди следовали тому, что ты проповедуешь, или тому, что ты практикуешь?» И ведь ответ на это был дан столетия назад нашими еврейскими мудрецами: «[Не заучивание теории] важно, а действие». И выбор, который стоял передо мной, казавшийся столь невероятно трудным и затягивающим, был в итоге простым. Либо я выполнял на практике то, о чем проповедовал, и тем самым завоевывал себе право учить других, либо уже никогда не смог бы с чистой совестью говорить то, о чем говорил…

…И важнейшие темы, от которых нельзя уйти или которые нельзя забыть: что у меня не было права гордиться тем, что делают евреи, помогая выиграть эту войну, если я и сам не делал бы что-то лично; что кровь двух миллионов загубленных евреев Европы беспрерывно взывала к моей крови; что религия не может претендовать на завтра, если она провалит вызов, брошенный ей сегодня».

В начале 1943 года Роланд Гительзон подал прошение о зачислении капелланом в американские ВМС и 21 июня был принят в Naval Training School for Chaplains at the College of William and Mary в городе Вильямсбурге, штат Вирджиния. 15 августа он эту школу окончил.

«Когда солдаты приходят к своему капеллану, – пишет Гительзон, – то иногда они даже не ждут, чтобы сесть и только тогда начать рассказывать свои истории. Уже в первые три минуты они успевают выложить самое важное в своей жизни, а после пяти минут у них не остается вообще никаких тайн. Короче говоря, эта изначальная прямота существенно облегчает задачу капеллана, и то, что он сумеет понять их и помочь, становится куда более вероятным».

Джонатан Брэттен, побывавший в Афганистане, замечает: «Военная служба неотделима от одиночества. Оторванные от опорных конструкций жизни, друзей, семьи, военнослужащие оказываются в ситуациях, которые испытывают их способность преодолеть это чувство. С самого первого вечера базовой подготовки, когда ты лежишь и, содрогаясь, думаешь о тех решениях, которые довели тебя до этой точки, к одиночеству выстаивания в карауле, дежурства на аванпостах и других бесчисленных обязанностях, оставляющих твои мысли в свободном полете. И далее это мрачное одиночество в полной опасностей чужой стране, и одиночество, которую испытывает командир. Одиночество – прямая дорога к отчаянию. И вот тогда, как пишет Гительзон, “первым средством, с помощью которого капеллан может поднять боевой дух, остается просто быть хорошим другом”».

Примеров этому в книге «От пацифиста до военного священника» очень много.

«Я никогда не забуду один такой случай. Как-то вечером, часов этак в девять, ко мне пришел поговорить парнишка лет девятнадцати. Назовем его Карлом, хотя имя его, конечно, было другим. Уже когда он только вошел со своим другом, я понял: что-то случилось. Все же мы успели выкурить по полсигареты, пока он смог открыть рот. И вдруг он так горько и надрывно зарыдал, что никак не мог остановиться. Наконец, с помощью товарища, он начал рассказывать, то и дело обливаясь слезами. Его старший брат Фред всегда был для него героем. Когда Карлу исполнилось восемнадцать лет, он записался в морскую пехоту – так же как Фред. И, когда шесть дней назад его перевели в резервный батальон, он был вне себя от радости – это означало, что его скоро отправят в южные моря, туда, где воюет Фред, а возможно, и на тот же самый участок. Поведав все это, он замолчал и только протянул мне мятый клочок бумаги. «Только что получила телеграмму. Фред убит на острове Макин. Мужайся. Люблю. Мама». Мы еще долго говорили с Карлом этой ночью. Первой его реакцией было никуда со своим батальоном не плыть, причем трудно сказать, то ли гибель Фреда его так напугала, то ли он вдруг ощутил себя страшно одиноким. Так или иначе, его главным желанием теперь было скорее попасть домой. Я не пытался его отговорить, да и права такого не имел. Мы разговаривали о том, что было главной причиной всего, почему Фред пошел в морскую пехоту и почему сам Карл последовал за ним. Мы разговаривали о их доме, о родителях, о том, какова была жизнь, которую они отправились защищать. Мы остановились и на том, сколь многим каждый американец, на долю которого в будущей жизни выпадет свобода, будет обязан таким ребятам, как Фред, и как он останется жить в счастье других людей. И, когда мы закончили говорить, Карл совершил нечто странное. Он вдруг встал и сказал: «Капеллан, я сейчас не уверен, что я после всего хочу вернуться домой. Возможно, лучшее, что я могу сделать ради Фреда, это отправиться на войну и как можно скорее начать сражаться, как сражался он. Сегодня ночью я ни о чем другом не хочу думать. Если я не приду сюда утром, вы поймете, что я отбыл со своим батальоном».

И вот еще случай с телеграммой, и тоже с плохими вестями. Солдат из Теннесси получил сообщение, что его трехлетняя дочка попала в больницу, положение критическое – туберкулез в компании с пневмонией, а мать ушла из жизни год назад, и тоже от туберкулеза. А у отца ни денег на дорогу нет, ни покинуть лагерь он не имеет права. Короче говоря, «если бы у слез были крылья, он бы уже долетел до дома». Вот что может сделать капеллан в такой ситуации, при том, что солдат в нервном шоке и вообще не в силах здраво размышлять? Сначала Гительзон связывется с Красным Крестом, чтобы удостоверить, так ли обстоит дело на месте; в случае подтверждения та же организация вправе выделить морпеху заем. Далее разговор с командиром, чтобы гарантировать отпуск. Далее экстренная связь с полудюжиной аэродромов ВС и ВМС, а вдруг сегодня есть полеты в Теннесси. Высняется, что нет, и надо ехать поездом. Гительзон звонит на вокзал, резервирует билет из Сан-Диего, оформляет бумаги, готовит письмо всем инстанциям оказать любую помощь морпеху, спешащему «наперегонки с ангелом смерти» к тяжелобольной дочери. И за семь часов все сделано.

Уже после своего возвращения в приподнятом духе – девочка выздоровела! – этот солдат работал в столовой. Чтобы отблагодарить капеллана, он каждый раз накладывал ему только что приготовленный салат (взамен того, что тот брал), причем порция была вчетверо больше обычной. Я ел и ел, говорит Гительзон, пока не ощущал себя кроликом. «Но это мое гастрономическое вознаграждение было ничем по сравнению c трогательным чувством, которое я испытывал всякий раз, глядя на моих собственных двоих детей и думая о нем».

II.

«Как капелланы зарабатывают свой хлеб под огнем? Вероятнее всего так, как вы и думаете. Большинство из нас проводит час-другой или в батальоне, или на полковом медпункте, или в дивизионном полевом госпитале. Зажечь сигарету, или дать глоток воды, или просто подбодрить улыбкой может быть очень важно для паренька, которого только что притащили туда на носилках. Или написать письмо под диктовку того, кто остался без правой руки или с хлюпающей открытой раной в груди и кому надо суперсрочно отправить сообщение, чтобы мать или жена успели его увидеть. На всей земле нет благодарности, подобной той, которую испытывает раненый, получивший от своего капеллана такую услугу.

Pacifist to Padre: The World War II Memoir of Chaplain Roland B. Gittelsohn»

И вот пришел час высадки на Иводзиму, и за ним 35 дней жестоких боев, самой кровавой битвы на Тихом океане до февраля 1945 года.

«Первое и, вероятно, главное, что мы узнали, – это то, что обычные американские ребята обладают мужеством, которое невообразимо даже для очевидцев. Бой – штука неприятная. Один знакомый мне молодой офицер почти полностью поседел за пять недель. Даже сейчас, когда прошло уже много недель отдыха, никто из нас не отошел абсолютно от шокового эффекта боев на наши нервы и эмоции. Но мужество обычных ребят с Главной Улицы таково, что более чем однажды меня охватывало желание низко поклониться и сказать вместе с Иаковом: «Истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал!» Я был свидетелем этого мужества еще до того, как высадился на Иводзиму. В первые 48 часов операции моей обязанностью было оставться на транспортном корабле и оказывать моральную поддержку раненым, которых поднимали на борт. Некоторые из них провалялись часами на вечернем холоде, пока их не эвакуировали. Другие вымокли до нитки в соленой воде, пока их везли обратно на транспорт. Многие были тяжело ранены, даже очень тяжело. Но никто из них – и это истинная правда! – не стонал и не плакал. Я держал за руку одного молодого матроса, когда хирург выковыривал куски шрапнели из его подколенки, из дыры размером в два кулака. Моей задачей было сообщить доктору, когда боль станет невыносимой. И я то и дело наклонялся к этому юноше и спрашивал: тебе больно? Его лицо было белым, губы были закусаны, так что шла кровь, ногти впивались в мою руку, и следы от них были видны еще несколько часов. Но его ответ неизменно был одним – нет. За тридцать пять дней боев я общался с сотнями тяжелораненых, и когда я слышал, что кто-то начинал плакать, это означало, что или у него погиб боевой товарищ, или он не выдержал психического стресса».

По своей сути мемуары Гительзона, говорит Джонатан Брэттен, это «ода человечности тех, кто несет военную службу. Это нескончаемая череда случаев, когда доброта, понимание и поддержка переносили морпехов от отчаяния к надежде, от одиночества к сопричастности».

И еще одним источником силы для бойцов был, как считает автор книги, «замечательный дар Америки человеческой расе – неиссякаемое, неподавляемое чувство юмора».

«Однажды в медпункт принесли тяжелораненого морпеха – у него были практически отстрелены обе ноги. Военврач тут же начал готовить пациента к переливанию крови через левую руку. Когда он поднес к ней иглу, пациент, который к этому моменту был скорее мертв, чем жив, открыл глаза и сказал: «Доктор, ставлю пять центов, что с первого раза ты в вену не попадешь». Тот рассмеялся, попробовал и попал. Не говоря ни слова, морпех дотянулся свободной правой рукой до кармана, вытащил монетку и отдал ее удачливому снайперу».

Но никуда и никогда не уйдет память о дивизионном кладбище, память о непроходящем кошмаре. До самого конца своей жизни, говорит Гительзон, я сомневаюсь, что когда-нибудь буду способен служить на гражданских похоронах со сладостным ароматом цветов вокруг и не обонять в то же самое время, каково это было стоять в траншее из двадцати могил, чтобы предать двадцать тел земле и двадцать душ Творцу.

Не забудем все же, что лейтенант Роланд Гительзон был раввином и его непосредственной обязанностью было окормление единоверцев.

«Когда идет бой, то богослужение совершается в любое время, в любом месте, с любым возможным количеством людей, большим или малым. Церковью или синагогой могут быть воронка от снаряда, окоп, убежище от бомб. И любое время, когда двое или более бойцов получают передышку в бою и могут встретиться, чтобы возблагодарить Творца за то, что они выжили, и вновь преисполниться веры и отваги, – оно становится для них Шабатом. Есть что-то необыкновенно глубокое, проникновенное в наших богослужениях на Иводзиме, чего я никогда не испытывал, когда служил для публики. Помню первые две еврейских службы под бухающую какофонию 150-миллиметровых гаубиц. Как-то было решено провести богослужение для батальона пехоты, который был специально для этого отведен с передовой пополудни. Я передал по цепочке, что еврейская молитва состоится через час у командного пункта. В назначенное время из восьми солдат-евреев все восемь были на месте. Но сколько бы их ни было – 8, 3 или 65, – сама отчаянная, неотвязная потребность в религии человека в форме должна быть особо осознана нами, ведущими куда более удобную, но менее глубокую религиозную жизнь у себя дома».

А как взаимодействовали между собой капелланы разных конфессий, прикомандированные к Пятой дивизии морской пехоты? Сталкивались ли евреи с антисемитскими проявлениями? Как насчет того, что, по словам самого Гительзона, отношение к евреям – это «барометр демократии в наших вооруженных силах»?

Увы, что есть, то есть. Предубежденность существует даже в среде тех, признает Гительзон, где ее по определению нельзя ожидать, – а конкретно капелланов, притом, что они же Божьи люди! Один отказал ему в просьбе разместить в полковой библиотеке книги для евреев и о них. Другой сказал, что евреев слишком много в правительстве. Еще один выразился в том смысле, что с евреями, видно, и в самом деле что-то не так, если к ним столько людей плохо относятся. И так далее, и тому подобное. Но все же

«Эта война подарила мне достаточно приятных и согревающих душу общений с моими коллегами-капелланами, чтобы смягчить привкус горечи. В ночь перед высадкой на Иводзиму протестантский капеллан нашего транспорта и я провели совместное богослужение по нашей внутренней аудиосвязи. Вскоре, после того как евреи, так и христиане, которых мы встречали, когда их несли в дивизионный полевой госпиталь, вспоминали это богослужение и говорили, как много оно значило для них в те критические моменты, когда они были ранены. Я молился – вместе с другими капелланами – над могилами более тысячи христиан, когда их тела предавали земле. И всегда, когда это было возможно, по меньшей мере один христианский капеллан споспешествовал мне в похоронах моих евреев. Одна такая служба была незабываемой. Это было вечером, перед тем как мы погрузились на корабль, чтобы покинуть места боев. Поскольку тела для погребения еще продолжали приносить, то мы провели заключительную службу без ограничения времени, чтобы никого не забыть. Наконец, когда мы спустились в последнюю траншею, стало темно. Только на западе еще задержался свет. Около двухсот звезд сияли над нами. И вокруг царил наступивший для всех мир. И три капеллана – баптист, методист и еврей – вместе стояли перед последним рядом могил и каждый по очереди держал фонарь для другого, пока они молились».

Перед отбытием с Иводзимы должно было пройти единое богослужение по усопшим. И прочитать общую проповедь был назначен Гительзон. Дональд Бишоп рассказывает:

«Воррен Кэтриэл хотел, чтобы рабби Гительзон выступил на едином поминальном богослужении, и еврейский капеллан написал свою проповедь от руки на папиросной бумаге. Но план старшего капеллана натолкнулся, однако, на жесткую оппозицию, показавшую лимиты межконфессиональной солидарности. Некоторые капелланы-протестанты сочли, что капеллан-еврей не может молиться над могилами, где лежат главным образом христиане. Капелланы-католики повторили традиционное возражение своей церкви против совместных с другими религиями богослужений. Несогласные с предложением Кэтриэла предложили другой формат для прошального богослужения: после светского поминовения со стороны командира дивизии, капелланы и морские пехотинцы трех основных вероисповеданий должны будут разойтись по разным участкам кладбища, где их службы пройдут отдельно.

Кэтриэл ответил на это, что “право еврейского капеллана произнести эту проповедь было в точности тем, для чего мы воевали эту войну”. Когда Гительзон узнал о возражениях некоторых своих коллег-капелланов, он написал: “Я не помню в своей жизни ничего другого, от чего бы мне не было так больно”. Раввин мог бы отказаться из принципа, но, чувствуя огорчение старшего по званию, он согласился провести отдельно еврейское похоронное богослужение и прочитать уже приготовленную им для единой службы проповедь».

Выдержкой из нее мы и закончим. Добавим только, что присутствовали на речи Гительзона около пятидесяти военнослужащих и три несогласных с общей массой капеллана-протестанта. По словам Джонатана Брэттена, рабби Гительзон представлял себе великую цель войны «куда большей, чем борьба против тоталитаризма; это было по сути исполнение слов Декларации независимости о том, что “все люди созданы равными”».

«Здесь лежат те, которые любили Америку, потому что их предки много поколений назад помогли ее основать, и те, которые любили ее не меньше, потому что сами они или их отцы бежали от угнетения к ее благословенным берегам. Здесь лежат офицеры и рядовые, негры и белые, богатые и бедные – вместе. Здесь лежат протестанты, католики и евреи – вместе. Здесь никто не отдает предпочтение другому из-за его веры или презирает из-за цвета его кожи. Здесь не существует квот на прием или допуск. Среди лежащих здесь нет дискриминации. Нет предубеждений. Нет ненависти. Это самая высокая и самая чистая демократия. И любой среди нас живущих, кто не сможет этого понять, предаст покоящихся здесь мертвых».