СССР В 1932 ГОДУ:

«Где бы я ни искал признаки прогресса,

я видел признаки упадка в куда большем количестве»

Началась эта история так (далее цитируются воспоминания Давида Шуба, работавшего в 1932 в еврейской газете Forverts, выходившей в Нью-Йорке на идиш): «Я посоветовал Кахану (редактору газеты) послать Ошеровича (также сотрудника этой газеты) в Россию на пару месяцев. “Чего это ради? – удивился Кахан. – Что он может там для нас найти?” Я ответил: “Я не имею в виду послать Ошеровича для того, чтобы он изучал там политическую и экономическую ситуацию – удался ли или нет пятилетний план Сталина, или кто сейчас самый главный в Полибюро или Центральном Комитете Коммунистической Партии, или какие изменения ждут нас в будущем… Пусть Ошерович походит там по театрам, кабаре, ресторанам и базарам, магазинам и школам, пусть поговорит с простыми людьми на улицах, евреями и неевреями. А потом пусть опишет каждодневную жизнь в Советском Союзе. Я уверен, что это будет куда интереснее для нашего среднего читателя, чем статьи о сталинском пятилетнем плане”. Кахан подумал-подумал и сказал: “А ведь это хорошая идея”».

Из введения Менделя Ошеровича (1884-1965) к его книге «Как живут люди в Советской России. Впечатления от путешествия» (Эта серия очерков печаталась в газете Forverts в 1932 году, а в 1933 вышла в виде книги в Нью-Йорке и тоже на идиш. Только в 2020 году увидел свет ее перевод на английский язык: How People Live in Soviet Russia: Impressions from a Journey. By Mendel Osherovitch. Edited by Lubomyr Y. Luciuk. Translated from the original Yiddish edition by Sharon Power / University of Toronto. Chair of Ukrainian Studies. The Kashtan Press. Printed in Canada): «Я всегда мечтал о том, чтобы вернуться в Россию, – если не навсегда, то хоть на короткое время… В чем-то это было движением сердца. Там у меня остались мама, четыре сестры и два брата. Я не видел их 23 года, два из них я провел в Прибалтике далеко от семьи, а потом уехал в Америку. За эти годы дети превратились во взрослых, а взрослые состарились, и моя мама еще более того. В своих письмах она всегда жаловалась: “Кто знает, увижу ли я тебя снова”… И еще я хотел увидеть страну, где свершилась не только политическая, но и социальная революция. Я хотел увидеть страну, которая называла себя Республикой Рабочих и Крестьян, страну, в которой во всеуслышание провозгласили, что там строят социализм. Будучи социалистом, я хотел увидеть, как строят социализм в стране, в которой я родился и которую так любил».

В ходе своего путешествия по Советскому Союзу Мендель Ошерович побывал в Москве, Харькове, Ростове, он провел много времени на Украине, в том числе и в городке Тростянец, в котором родился 44 года назад, он путешествовал поездом и на санях, ночевал в отелях и на вокзалах, ну и насмотрелся – не то слово, обо всем не расскажешь. Мы ограничимся здесь выборками из записей о Москве и о родном местечке автора – когда на Украине бушевал голодомор.

Москва

«Я никогда не был в Москве, – так начинает Ошерович свой рассказ о советской столице, – и не могу судить о том, какой она была при царях». Однако, когда он познакомился с ней поближе, то у него сложилось впечатление о некой странной комбинации между двумя эпохами: Ивана Грозного и великого американского изобретателя Томаса Эдисона.

«Сцены и картинки, которые видишь на московских улицах, невозможно встретить ни в одном городе мира. Люди здесь одеваются во что угодно, в то, что им удалось достать, лишь бы не остаться без одежды, лишь бы не замерзнуть. То, что они выглядят нелепо, их не волнует. На некоторых меховые шубы, сильно ободранные и изношенные, на других – крестьянские зипуны. Кто-то в ботинках с галошами, кто-то без галош. Более всего бросаются в глаза валенки, и не только на мужчинах, но и на женщинах… Люди здесь одеваются не для красоты, но просто чтобы как-то себя прикрыть».

Еще в Америке Ошерович наслышался, что Москва, дескать, стала еврейским городом. Понятно, объясняет он, что еврейская молодежь хлынула в Москву учиться. То, что было крайне трудно до революции, при Советской власти стало доступно всем. Новая жизнь «породила новый тип студента, абсолютно не похожий на тот, который помнится по старым временам».

«Уже через два дня после приезда в Москву меня поразило то, что примерно половина народу из моего родного Тростянца теперь живет в Москве. Несколько молодых людей, которых 22 года назад я помнил совсем еще малышами, теперь занимали очень престижные посты в правительстве, играли важную роль. Если бы не революция, они так бы и торчали в нашем местечке, кто прислугой, кто маклером, кто приживалой у тестя, а прочие так и остались бы недоделанными интелллигентами с разбитыми надеждами и обрезанными крыльями. Они это прекрасно понимали, и это было более чем естественно, что они были преданы новому порядку и телом, и душой. Я встречался со многими из них, говорил с ними, был у них дома. И ни один даже и словечком недовольства не обмолвился о нынешнем режиме, хотя и одеты они были плохо и вообще страдали от нехватки предметов первой необходимости…

Эти молодые люди настолько захвачены этим потоком событий, что их совершенно не беспокоит то, почему их родители не могут приспособиться к новому порядку и тяжелым условиям жизни… Их отношение к жизни совершенно иное…

Я хочу рассказать об одном очень типичном случае: в Москве я несколько раз встречался с одним молодым евреем, ему был 21 год, и он был моим земляком. Он всегда заговаривал о международной политике и американских технологиях – это два предмета, которые очень интересны для молодого поколения России. Как-то он похвастался, что его отец вступил в колхоз и был официально зарегистирирован в списке бедняков. “Так чему же ты радуешься?” – спросил я. И молодой человек ответил, что сейчас, когда его отец официально числится бедняком, фактически нищим, у него самого, как у сына бедняка, не будет никаких препятствий для поступления в институт. Теперь высшее образование будет доступно для него благодаря безупречной социальной родословной, наилучшей из всех, которые существуют в Республике Рабочих и Крестьян, – потому что его отец был признан истинно бедным крестьянином».

Вот такая непривычная для американца ситуация, когда бедность является поводом не для стыда даже, а гордости, да еще и трамплином в светлое будущее. Ну это для кого как, а вот для тех, кто должен выживать в настоящем, забот, что называется, полон рот. Вот что поведал еще один собеседник Ошеровича. Рукава его старого пиджака были разных цветов, и, спрошенный, почему это так, он объяснил гостю, «как покупают костюмы в Москве»:

– Возьмите, например, меня. Я работаю на фабрике и в этом качестве имею возможность получить справку, которая дает мне право купить костюм за 50 рублей. Без квитанции я должен был бы заплатить 150 рублей. Однако такую справку я получаю только раз в год, а то и в два. Все зависит от обстоятельств и от того, как я работаю локтями, чтобы пробиться в начало очереди. Теперь посмотрите на этот мой костюм. В Америке вы наверняка отдали бы его бесплатно бедным. Я же уплатил за него – и еще по справке с фабрики – 50 рублей. Потом мне пришлось уплатить портному еще 75, чтобы подогнать под мой размер, потому что рукава были слишком короткими, брюки слишком длинными, а подмышкам было так узко, что я даже руку не мог поднять.

Этот человек еще рассказал, как его жена выстаивает каждый день по несколько часов в очереди, чтобы купить хлеба, немного молока, кусочек масла и кое-что еще. «Цены высокие, очень высокие, – посетовал он. – и поэтому нам часто просто нечего есть. Вот как мы живем в Москве»…

«Московский анекдот:

Однажды солдат, стоявший в почетном карауле в мавзолее, прибежал к своим товарищам потрясенный. Я видел, как Ленин подмигнул, – рассказал он. Послали офицера, но и он вернулся с той же новостью: да, Ленин подмигнул. В Кремле срочно собрали совещание, и оно решило, что раз такое дело, то надо просить товарища Сталина лично пойти в мавзолей – вдруг Ильич хочет сообщить что-то очень важное. Когда Сталин увидел, что Ленин подмигнул, он обратился к нему с вопросом: «Что это значит, товарищ Ленин? Почему вы подмигиваете? Чего вы хотите?» И Ленин ответил: «Товарищ Сталин, я прошу, чтобы меня положили лицом вниз. Я больше не могу смотреть, как мучается русский народ».

Несмотря на это, сказать, что в Москве нет ночной жизни, никак нельзя. Здесь есть несколько гостиниц, говорит Ошерович, в которых «ночная жизнь отнюдь не отстает от кафешантанов и кабаре Парижа, Берлина и Нью-Йорка. И я как-то, после посещения “Дней Турбиных” в Московском Художественном Театре, сходил однажды с несколькими спутниками в одну из таких гостиниц. И к своему огромному удивлению, я увидел в ресторане этой гостиницы такое богатство и шик, которых не увидишь даже в самых блестящих кафешантанах Европы и Америки».

«Посредине ресторана был установлен большущий фонтан с красивыми статуями, из которых струилась вода. Освещение было рассчитано на то, чтобы создать романтическое и сентиментальное настроение. За изящно накрытыми столами сидели разодетые мужичны и женщины. На каждом столе было никелевое ведерко с бутылками вина. Время от времени слышался хлопок, когда открывали шампанское. В сторонке была небольшая комната, служившая баром. Там из сверкающих бутылок разливали дорогие напитки. Были видны даже такие «предметы роскоши», как апельсины и яблоки… На сценическом помосте играл оркестр, и в зале танцевали пары… Ни одной русской мелодии! Ни одного русского мотива! Только джаз, джаз, джаз!.. И я подумал, что эти танцоры – почти наверняка американские туристы. Я знал, что большинство посещающих такие рестораны – иностранцы. Но теперь стало очевидно, что это только мужчины. Девушки были русскими. Они явно были там для того, чтобы развлекать иностранных гостей… Они работают на правительство. Они развлекают иностранцев и делают все возможное, чтобы вытягивать из них больше валюты, больше долларов – но не для себя, упаси Боже, а для правительства. Вот какой совершенно новый тип государственного служащего в этой Советской Республике Рабочих и Крестьян».

Еще до отъезда в Россию Мендель получил письмо от матери, из которого узнал, что его младший брат живет со своей семьей не где-нибудь, а в Москве. Адреса, правда, она не сообщила, ну и ладно, ибо Менделю уже было известно, что любой адрес здесь можно узнать в справочном бюро. В него он и обратился, и через несколько часов получил ответ: «Никакого Бузи Ошеровича в Москве не числится». В расстроенных чувствах Мендель вернулся в гостиницу, и каково же было его удивление, когда он нашел там записку, что ему звонил его брат. Тот в свою очередь случайно услышал от кого-то о приезде Менделя и нашел его через «Интурист». И вот встреча: «Он узнал меня. Я не узнал его». Потом они плакали, потом начали пытаться разговаривать, и у Менделя появилось ощущение, что между ними стоит толстая стена. Бузя, убежденный коммунист, стал говорить о политике, говорил, говорил, наконец остановился, и тогда Мендель сказал ему: да ты расскажи мне о маме, о сестрах, о старшем брате. Но все опять сползло на политику. Между тем в гостиницу пришел ответ из Тростянца, семья ждала Менделя, пора было уезжать. Он сказал кому-то, что едет на Украину, и ему посоветовали взять с собой хлеб, там его нет, и люди умирают от голода. «Я не мог понять этого. Что это может значить? Разве не была Украина всегда житницей России? Что это значит – везти хлеб на Украину?»

Украина

Станция Вапнярка, поезд должен отправиться через пару часов. Мендель вышел в зал ожидания и стал рассматривать развешанные на стенах плакаты, которые расхваливали достижения Страны Советов – фабрики, заводы и колхозы. Несколько молодых евреев, которые распознали в Менделе иностранца, принялись взахлеб рассказывать ему и про то, как много здесь строят, и про трактора на полях и прочая и прочая. Между тем сидевшие на скамейках крестьяне словно воды в рот набрали, только смотрели на Менделя и его собеседников «омертвевшими, застывшими глазами».

«Вдруг один крестьянин встал и, обращаясь к одному из еврейских юнцов, который как раз мне что-то втолковывал, сказал по-украински: «Что ты ему байки травишь об этих плакатах, о тракторах в поле? Набиваешь ему голову всякой ерундой? Ты бы лучше сказал ему, что у нас в домах нет ни крошки хлеба! Что наши жены и дети сейчас едят брюкву и картофельные очистки! Что мы на Украине пухнем с голоду!». Сказав это все, крестьянин вновь сел и посмотрел на других крестьян, которые немыми взглядами одобрили сказанное им. Я понимал: то, что он говорил, шло от сердца. Эти простые люди, естественно, думали, что я был своего рода посланцем неизвестно кого и что тот «мир» отправил меня увидеть, как они живут. И они были исполнены решимости не допустить, чтобы у меня были иллюзии. Для них это было делом жизни и смерти».

До Тростянца надо было добираться на санях. Те, которые достались Менделю и Бузе, были убогими донельзя, обе лошадки тоже были не подарок. Возница, седобородый еврей в тулупе, присвистнул, щелкнул кнутом, и они тронулись.

«Мы проехали через несколько деревень, и я смотрел на крестьянские избы и заборы вокруг них. Все, что я видел, отдавало бедностью и небрежением. Казалось даже, что и домов больше нет, одни развалюхи. Амбары, в которых крестьяне обычно хранили зерно, были порушены, и обломки дерева и досок валялись на земле. Нигде не было видно ни единой коровы, ни единой овцы. Всюду разруха. Всюду мрак… Вдали уже маячили две каменные дымовые трубы Тростянецкого завода, некогда знаменитого, так как это был самый большой сахарный завод на юго-востоке Украины. Воспоминания тех лет затопили мой разум, и глаза наполнились слезами. Эти высокие трубы уже были не молчаливыми свидетелями живой жизни, а скорее немыми надгробиями над огромной могилой, под которой все уже сгнило… Как бы стыдно мне не было, я не мог сдержать слез, когда мы въехали в городок. Место моего рождения встретило меня всесокрушающей нищетой, все в нем выглядело, словно при последнем издыхании, разве что только не умерло совсем. То, что раньше прятали из чувства стыда, все раны, которые прежде прикрывались, теперь разверзлось передо мной своим несказанном ужасом. Ибо на улицы вдруг высыпали мужчины и женщины, старые и молодые, взрослые и детишки – все в грязных лохмотьях и драных обносках, перепачканные и чумазые, опустившиеся, убогие! Как страшно было их видеть!»

Тринадцать лет назад чудовищный погром случился в Тростянце. Пятьсот евреев были убиты, и в память о них в поле, где в огромную яму были свалены трупы заодно с еще живыми, был поставлен каменный памятник мацева (мацева – еврейский могильный памятник- прим. ред.).

Конечно, Мендель не мог не поклониться невинно убиенным, ибо и многие из его родни стали жертвами. И, конечно, он пришел туда не один, а с другими земляками. И, конечно, он рыдал и рыдал, а его спутники не стали его успокаивать – пусть выплачется. А потом они стали разговаривать.

«Один сказал: «Такая катастрофа могла случиться только тогда, когда бандиты творят, что хотят. При большевиках такого бы не было». Другой указал на мацеву и, качая головой, сказал: «Наверно, им сейчас лучше, чем нам. С ними уже расправились, и они избавлены от наших страданий». Вот живой человек, который завидует мертвым. Затем он начал рассказывать грустные факты о мрачной жизни в городе: «У такого-то не хватает даже, чтобы протянуть день. Он рубит дрова, разносит воду и какой только другой тяжелой работы не делает, лишь бы получить право голосовать. Но он все равно исключен отовсюду, и из-за этого у его детей большие трудности, когда они хотят получить образование». «А у такого-то в доме нет ни кусочка хлеба, и ему пришлось отправить жену в Гайсин (за 40 километров), где она ходит из дома в дом и молит о хлебе». «А вот эта женщина, которая раньше была среди самых уважаемых, вообще умирает от голода. Вчера она пошла к знакомому крестьянину, умоляя о кусочке хлеба. У его жены хлеба тоже не было, но она дала ей немного муки и этим спасла ей жизнь». «А такая-то настолько одичала с голодухи, что если видит, как кто-то покупает хлеб, то подбегает, вырывает его из рук и дает стрекача». И много куда более ужасающих историй было рассказано… Я услышал о людях, которые тихо умерли от голода, так что никто об этом не знал, и о других, которые просто гниют в собственных нечистотах, страдая от неисцелимых болезней. Поистине проклятие пало на мой город и множество других городов на Украине!»

У себя дома Мендель рассказал о том, что слышал и видел. Тут же разгорелся спор. Младшее поколение сцепилось со старшим. Одни твердили о достижениях Советской власти в развитии тяжелой индустрии, другие рассуждали о диктатуре и демократии. Из защитников нового порядка особенно усердствовал Бузя, клеймя позором несогласных. Наконец мать сказала: «Дети мои, вы же не виделись 23 года. Кто знает, встретитесь ли вы вновь. Не надо ссориться, умоляю вас».

«За те несколько дней, что я был в городе, разговаривал там со многими и посещал разные дома, меня особенно поразило то, что евреи стали много пить… Утром – водка, днем – водка, вечером – опять водка… Люди сядут поговорить, и вдруг кто-нибудь без всякого повода скажет: «Знаете что? А ну-ка выпьем немножко водки!» И не успеешь оглянуться, как на столе оказывается бутылка, сейчас купить ее очень легко. И водка исчезает так же быстро, как появилась, – ведь евреи пьют не из маленьких стопочек, а из натуральных стаканов. Причем такое происходит не только на шабат, или в праздник, когда выпить положено, но и вообще в любой день… Однажды я спросил одного знакомого, правда, очень осторожно: «Скажите, умоляю вас, почему каждый раз, когда вы ко мне приходите, вы слегка в подпитии? Я хорошо помню вас в старое время. Вы всегда были почтенным господином, уважаемым евреем, который никогда не пил. Почему сейчас вы так много пьете?»… Глаза этого человека наполнились слезами. Схватив мою руку, он выкрикнул: «Вы удивлены!» и стал жестикулировать и трясти головой. «Вам интересно, почему мы, евреи, пьем так много водки, почему мы вечно пьяные? Ха! Мой дорогой друг, все очень просто. Каравай хлеба стоит от 12 до 15 рублей. Литр водки стоит только 2 рубля. Поэтому евреи покупают водку и отключаются на день, а то и на два, для того чтобы забыть о голоде»…

Деревенский анекдот

Однажды некий крестьянин приехал в город как делегат на конференцию. Сам он был необразованный, но образованных людей уважал. Поэтому выступавших слушал внимательно и пытался все понять и запомнить. Только одно слово ставило его в тупик – темпы. Но, поскольку его употреблял каждый выступающий, крестьянин заключил, что слово это очень важное. Поэтому, когда конференция закончилась, он подошел к одному из руководителей и спросил, что оно значит, ведь ему по возвращении надо будет поделиться с односельчанами всем, о чем он узнал в городе. Тот подвел крестьянина к окну. «Видите, товарищ, ту фабрику. Она очень большая – вон сколько дыма идет из ее труб! Построить такую при любом другом порядке заняло бы 10 лет, а при нашем коммунистическом она была построена всего за один год. А все потому, что у нас темпы, понятно?» Вернулся крестьянин в свою деревню, собрались люди, ну и рассказал он им о виденном и слышанном, и все время ввертывал новое слово – темпы. Его, конечно, спросили, а что оно значит. Тогда он, как и его в городе, подвел их к окну. Видите, товарищи, там вдалеке кладбище. Оно ведь большое, забор с той стороны отсюда едва можно разглядеть. Так вот, чтобы его заполнить, при любом другом порядке заняло бы 10 лет, а при нашем коммунистическом мы справились с этим всего за один год».

***

Из введения Менделя Ошеровича к его книге «Как живут люди в Советской России»: «Писать о Советской России нелегко, поскольку настоящая ситуация такова, что там все – кроме ужасной нищеты и великой нужды – полуправда. А старая пословица говорит, что говорить полуправду куда хуже, что полную ложь. Они много строят? Да, но… Они ввели всеобщее образование? Да, но… Они уничтожили различия между расами и народами? Да, но… В Советской России нет безработицы? Нет, но… Газеты распространяются в массах миллионными тиражами? Да, но… Для всего надо прибавлять НО, потому что Советская Россия стала страной полуправд. И повторю – полуправда куда хуже, что полная ложь».

Характерно, что нигде в своих очерках Ошерович сознательно не называет имен людей, с которыми он общался (за исключением братьев Бузи и Даниила). Ему было, безусловно, понятно, что об этом надо помалкивать.

Предисловие к этому изданию написал Любомир Луцюк, профессор Royal Military College of Canada (Кингстон), автор множества книг и статей по украинской истории. «Иеремиада Ошеровича, – говорит он, – была в основном проигнорирована, практически забыта. Хотя идиш отнюдь не был каким-то безвестным языком, его труд был недоступен большинству североамериканцев, включая таких же, как он сам, иммигрантов из Украины. Зная о голоде там, они бы восприняли его рассказ очевидца как важнейшее событие, признали бы его как независимое подтверждение того, что эта катастрофа была устроена специально. Но украинская диаспора, по всей видимости, ничего не слышала о том, что видел Ошерович».

Почему же, задается вопросом Луцюк, сам Ошерович не позаботился о том, чтобы опубликовать свои путевые очерки на английском языке и расширить свою аудиторию. С ними смогла познакомиться только незначительная часть читавших на идиш, среди которых кто-то был вообще равнодушен к самой теме, кто-то просто предпочел остаться в неведении, а кто-то поспешил выступить с его осуждением.

Как отметил профессор Fordham University Дэниел Сойер, «в ответ на книгу Ошеровича коммунистическая газета Freiheit опубликовала яростное опровержение, присланное рабочими из его родного города, вместе с гневным письмом его брата, советского чиновника. Соплеменники Ошеровича обвинили его в том, что он “лакей капиталистов”, глаза которого “запечатаны долларами”. Брат Ошеровича обвинил его в том, что в письмах семье он восхвалял Советский Союз, а в печати нападал на него. Упоминавшийся в начале этой статьи Давид Шуб сообщил, что братья Ошеровича «позднее были арестованы из-за его “контрреволюционных” статей в Forverts. Их обвинили в том, что они снабдили его информацией о печальном состоянии жизни в Советской России, но это было неправдой. Братья Ошеровича приложили огромные усилия, чтобы представить ему жизнь в России в благоприятном свете и защитить все, что сделало и продолжает делать советское правительство».

Так может быть, предполагает профессор Луцюк, Ошерович был повергнут в молчание инвективами его братьев и тех представителей еврейской диаспоры, которые были зачарованы культом Сталина? Или его уход в тень был связан с получением информации о том, что его братья сами подверглись репрессиям? Показательно, что весь 1933 год он, продолжая работать в Forverts, хранил молчание, не реагируя даже на полемику о том, есть ли в России голод, которая велась тогда на страницах The New York Times. Но обо всех объяснениях мы теперь только гадаем, говорит Любомир Луцюк, ибо лишь сейчас слова Менделя Ошеровича «достигли наконец более широкой аудитории. Мы можем только сожалеть, что они дошли до нас позднее на слишком много десятилетий».