Posted by (Продолжение. Начало в #622)
Проснувшись утром и с ужасом вспомнив всё, что со мной вчера было, я с сожалением осознал, что на радостях даже не спросил фамилию следователя. Уже придя на работу, я всё никак не мог поверить, что вчера я так легко отделался и для меня так удачно всё обошлось. Через какое-то время мне позвонил майор Заварзин и бодрым голосом сообщил, что я включён в список, освобождаемых от сборов по семейным обстоятельствам. Потом немного помолчал и тихо спросил:
– Слушай, Лам, а где это мы вчера с тобой были? Я какие-то странные видения сквозь сон видел. Какие-то решётки, милиционеров каких-то, и как я, вообще, вчера домой попал?
Немного подумав, я не стал ему рассказывать обо всех перипетиях вчерашней ночи, решил, что лучше ему об этом не знать, сказал, что всё нормально, что троллейбуса долго не было и мои знакомые из милиции впустили нас в отделение погреться, а потом развезли по домам. Я поблагодарил его за отсрочку со сборами, а вечером поехал в то Московское отделение милиции. Там я узнал, что фамилия вчерашнего моего спасителя Зданович, и что с сегодняшнего дня он в отпуске. Я решил, что через месяц обязательно навещу моего «крёстного» следователя и отблагодарю за моё чудесное спасение.
Однако, семейные заботы, загруженность на работе и просто время как-то отодвинули в моём сознании события той ночи в милицейской камере, я больше туда не поехал, но, как видите на долгие годы запомнил, и по сей день благодарен дежурному следователю Здановичу за тот смелый гражданский поступок, за его человеческую доброту, за понимание различных, иногда причудливых, жизненных ситуаций и умение разбираться в людях и обстоятельствах.
НА ВЫСЕЛКАХ
А нас с Людмилой ждали новые приключения. Наш дом поставили на капитальный ремонт с отселением. Все жильцы должны на время ремонта быть выселены в подменный фонд. Нам с Людой выделили однокомнатную квартиру. Пришлось идти с копией свидетельства о рождении дочки к начальнику Райжилуправления, добиваться двух комнат. Начальником Райжилуправления оказался абсолютно белорусский человек хотя с фамилией Абрашкин, который без всяких разговоров, сразу поменял наше временное жильё с однокомнатной на двухкомнатную, и я даже не предполагал тогда, что через какое-то время этот самый Анатолий Николаевич Абрашкин окажется моим непосредственным начальником.
Мы ещё не выехали, а дом уже начали ломать. В квартире под нами уже практически разобрали перекрытия, так как оттуда соседи уже выехали и нам стало опасно ступать по нашему полу, но что самое страшное, откуда-то снизу стали подниматься полчища, дивизии, корпуса, армии тараканов и мы поняли, что надо срочно уносить ноги и вещи. Я вынес все, что мог на лестничную площадку, а утром пришла машина, приехали друзья и мы начали грузить наш нехитрый скарб в грузовик. Последним мы вынесли во двор, оставленный нам папой, его трофейный приёмник фирмы «Телефункен», очень тяжёлый радиоящик, который с лёгкостью брал «Голос Америки» и ВВС, а мой товарищ, Женя Слуцкий, увидев этот приёмник, тут же назвал его «Передатчик Штирлица».
Дома подменного фонда оказались на улице Нововиленской, на окраине города, рядом с Комсомольским озером. Квартира на втором этаже была сносно отремонтирована, но довольно странной планировки.
В совмещённую ванную комнату и туалет вели две двери, одна дверь из прихожей, а другая из кухни. Большая комната была проходной, и в ней была балконная дверь, но никакого балкона там не было, лишь сразу за этой дверью было невысокое металлическое ограждение, очевидно, чтобы по пьянке кто-нибудь в эту балконную дверь случайно не вышел. Телефона, конечно, здесь тоже не было, и нам его, конечно, очень не доставало, уж очень мы к домашнему телефону привыкли. Да и номер у нас был замечательный, который тоже достался нам от папы – 23-11-66 и который сохранялся за нами на время капитального ремонта. А пока нам приходилось бегать через дорогу к разбитой будке – телефону-автомату.
Сейчас, наверное, молодое поколение и не очень-то и поймёт, что такое каждый раз, когда нужно позвонить, бегать к телефону-автомату через дорогу, а тебе вообще, никто позвонить не может. Ну, а тогда, если бы мне кто-нибудь сказал, скажем:
– Я не могу тебя сфотографировать, я телефон дома забыл, – я бы решил, что человек, просто, сошёл с ума.
И тут на новом месте нас с Людой поджидала нежданно-негаданная беда. Где-то через два месяца после родов у Люды начались очень сильные боли в животе. Боль нарастала с каждым днём, становилась всё острее и интенсивнее. Гинеколог не нашёл никакой патологии, рентген внутренних органов и анализ крови ничего аномального не показали. А боль всё нарастала, уже дошло до того, что ей было трудно вдохнуть и выдохнуть, ночью она не могла спать.
Я привёз на такси знакомого невропатолога Геру, он предположил, что где-то в позвоночнике у неё зажат нерв, сделал массаж позвоночных дисков, какие-то примочки, компрессы, но ничего не помогло. Я заплатил Гере за визит 25 рублей и увёз его на такси домой.
Вечером боли достигли такого уровня, что я решил побежать через дорогу в телефон-автомат и вызвать скорую. По приезду врачи скорой сделали Люде обезболивающий укол и увезли во вторую Советскую больницу, в хирургическое отделение. А утром мы с моей мамой вместе с малышкой на руках туда и поехали. Сквозь оханья и стоны Люда смогла кое-как покормить дочку грудью и даже сцедила немного молока, чтобы я взял его с собой. Следующие несколько ночей мы с мамой не спим, ребёнок беспрерывно плачет, наверное, что-то чувствует, мы по очереди носим её на руках, пытаемся кормить. Я иду на работу, пытаюсь работать, но засыпаю с карандашом в руках стоя за кульманом. Иду к начальнику отдела, прошу отпуск на неделю за свой счёт по семейным обстоятельствам, он подписывает.
Звонит Людина мама из Запорожья. Приходится вкратце рассказать ей о происходящем, она плачет и вешает трубку. Позже её соседка рассказывала нам, что тёща разрыдалась у неё на груди, сквозь плач сказав, что дочка умирает.
Детский врач выписала нам направления на кухню детского питания, куда я послал брата Мишу, мама осталась с внучкой, а я поехал в больницу, где встретился с Людиным лечащим врачом и заведующим хирургическим отделением. Они оба сказали мне, что в дополнение к имеющимся в истории болезни, амбулаторным анализам они провели полное обследование и не нашли никаких причин подобной болевой реакции организма. На мой вопрос, что же они собираются делать, ведь она мучается и я не знаю, как долго она на сильных обезболивающих выдержит, они отвечают, что через день назначена операция, то есть, они разрежут её и будут смотреть, в чём же там проблема. Говорю, что я пока против подобной операции, чтобы резать для того, чтобы просто, посмотреть и прошу выписать её из больницы. Конечно, делаю я это на свой страх и риск, так как никакого другого плана, чтобы помочь, мучающейся от болей жене, у меня пока не было. Привожу её домой, укладываю в зале на диван, размышляю, как быть.
И тут ко мне подходит мама с малышкой на руках и говорит, что у неё есть один знакомый, очень грамотный и опытный хирург, которого она знает ещё с послевоенного времени, правда, сейчас он уже очень старый и зовут его доктор Каплан. Он давно уже на пенсии, в силу своего преклонного возраста не практикует, но, как она знает, во время войны все пять лет он проработал хирургом в полевом госпитале, потом после войны много лет работал в больницах, очень многим людям помог, в том числе и одной её, почти умирающей сотруднице.
Ночь мы кое-как перекантовались. Люда пролежала на диване, не сомкнув глаз, так как я не решился перенести её на кровать, чтоб не вызвать усиление боли, а на утро через ту, бывшую мамину сотрудницу я узнаю адрес и еду домой к доктору Каплану. Приехав, я убеждаюсь, что он, действительно, уже очень старый, уставший, больной человек, и совсем не настроен куда-нибудь ехать. Я умоляю его поехать, помочь жене, так как это моя последняя надежда, но он, ссылаясь на возраст и состояние здоровья, извиняется, но всё-таки отказывается.
И тут его жена, видя моё отчаяние, говорит ему, что всё-таки надо поехать, попробовать помочь хорошим людям. Почему она решила, что мы люди хорошие, я не знаю, но он, всё-таки, кряхтя и чертыхаясь, нехотя одевается и спускается со мной к машине.
Приезжаем в наш подменный фонд. Он с большим трудом поднимается на второй этаж, я ему помогаю. Заходим, он снимает плащ, садится на стул возле Люды, и, немного отдышавшись, начинает расспрашивать, где у неё боль и какого характера. Потом почему-то просит её подробно рассказать, как проходили роды. Люда рассказывает и про долгие и безрезультатные попытки разродиться и про возможное кесарево сечение, и про женщину с папиросой из отделения патологии, и про полотенце на животе, и про страшную боль в процессе родов. После этого Каплан кладёт свои длинные и тонкие как у пианиста, морщинистые пальцы Людмиле на живот и начинает медленно что-то там прощупывать и простукивать, идя сначала по часовой стрелке, а потом в обратном направлении. Через какое-то время он жестом подзывает меня и просит взять Люду у изголовья под мышки и крепко её держать. Потом медленно встаёт, берёт Люду за щиколотки, чуть повыше ступней, замирает, как бы, собираясь с силами, и резко, изо всех сил дёргает её за ноги несколько раз, после чего бессильно падает на стул.
Потом, отдышавшись, просит Люду глубоко вздохнуть и сказать, чувствует ли она прежнюю боль. Люда глубоко вздыхает, потом ещё раз, и ещё, боли нет, она ушла. Я горячо благодарю доктора, мама спрашивает, чем его угостить, я предлагаю чарку, но он отказывается, правда, сказав, что чай с удовольствием выпьет. Потом мы пьём чай с клубничным вареньем, а Люда широко улыбаясь, лежит на диване рядом с малышкой. Я спрашиваю, что же это всё-таки было. Каплан рассказывает, что за свою практику, в том числе и во время войны, он видел немало случаев, когда после резкого надавливания на живот какой-нибудь обрушившейся балкой или обломком орудия, происходил зажим диафрагмы в межрёберном пространстве и только такой резкой растяжкой в противоположные направления всего туловища, удавалось её вновь высвободить. Когда я рассказал ему о моём разговоре с хирургами в больнице, он сказал, что, конечно, если правильно определить причины боли по симптоматике, то высвободить эту диафрагму можно и хирургическим путём, то есть, разрезав живот. Но так, как хирурги в больнице, не определив точно, в чём дело, пытались разрезать Люду, чтобы УЖЕ ТАМ искать причину боли, то это абсолютное дилетантство и безалаберность.
Мы все хором от души благодарим его, мама на выходе шепнула, чтобы я заплатил ему, не жалея.
Потом мы с доктором вышли из дому, я поймал такси и привёз его домой. У его дома я ещё раз поблагодарил его, затем достал кошелек, отсчитал там сто рублей, но из вежливости всё-таки спросил его, сколько я ему должен.
Доктор Каплан в ответ улыбнулся, слегка отстранил мою руку с кошельком и сказал:
– Молодой человек, спрячьте-ка свой кошелёк. Я сегодня уже получил свою плату. Я помог выйти из хронического болевого шока молодой красивой женщине, помог вам, вашему ребёнку и вашей маме немного прийти в себя. Мне 89 лет, меня уже скоро не будет на этом свете, а вы, я надеюсь, будете помнить меня и вспоминать добрым словом, как, я думаю, помнят меня до сих пор и вспоминают сотни раненых из полевых госпиталей, десятки рожениц, у кого мне пришлось принимать роды, порой под бомбёжками возле какого-нибудь грузовика на лесной поляне, и, как я надеюсь, меня до сих пор помнят те, кому я спас жизнь, сохранил ногу или руку, вовремя и удачно прооперировав, кому помог вылечиться от тяжёлой болезни, или, просто, уменьшил боль и страдания. Я думаю, что именно, благодаря всем им, пройдя огонь и воду, а иногда и медные трубы, я сумел дожить до сегодняшнего дня и смог помочь ещё одному человеку. Да разве всё это стоит каких-нибудь, пусть даже самых больших, денег. Езжайте к своей жене, к своей дочке, к маме, берегите их и себя, главное, будьте сами здоровы, чтобы могли им и ещё кому-то помогать в этой жизни, и будьте счастливы.
Я проводил доктора до его квартиры, вошёл вместе с ним и от всей души поблагодарил и поцеловал руку его супруге. Я возвращался домой к своим самым дорогим и любимым людям, и на душе у меня было светло и радостно. Конечно, этого замечательного человека, хирурга от бога, нашего благодетеля доктора Каплана, уже давно нет на свете, но те его слова на прощание – я запомнил на всю жизнь – и с тех пор, где бы я не жил и где бы я не был, я подхожу к, чаще всего буднично-прозаической, а порой и героической профессии врача с его высочайшей каплановской меркой.
ИСПЫТАНИЯ
Юле пять месяцев. На дворе декабрь. Люда решает лететь в Запорожье к родителям. В самолёте она хочет подкормить дочку из бутылочки, но вдруг оказывается, что молоко в бутылке замёрзло.
Стюардесса обращается к командиру. Из кабины выходит то ли штурман, то ли второй пилот, берет эту бутылочку и, обжигая руку, держит её в их кухонной печке, пока молоко не нагрелось.
Так получилось, что мы не могли быть долго в разлуке и через несколько дней я получил письмо от Люды:
«Уже купила билет на Минск на 16 декабря. Жду этого дня, считаю часы, очень хочу тебя видеть. А скоро ты увидишь свою дочь и сам скажешь, как она изменилась за эти дни. Я же с ней каждый день, мне менее заметно. Вчера вечером так захотелось поговорить с тобой, но мы искупали её, я легла, уже не чувствуя рук, и сразу уснула. Я не хочу стараться красиво объяснять тебе мои мысли и чувства. Скажу просто, что мне без тебя очень одиноко».
И вот мы снова все вместе. С работы бегу домой, как на крыльях. Люда с коляской ждёт меня в тишине на пустующем в летнее время школьном дворе. Сказать честно, денег у нас особенно нет. Люда в декретном отпуске, а у меня оклад сто рублей. Иногда приходится занимать три-пять рублей у брата или у сослуживцев до получки. Но мы как-то от этого не очень-то унываем. Оба уверены, что скоро будет лучше. Идём в местный гастроном, где покупаем молоко, пельмени, банку сайры, бутылку пива, пируем. Вечерами заходят мои родители, приносят кое-что из продуктов. Людины родители присылают посылки с фруктами и иногда деньги. Вот так в то время молодая семья и выживала с помощью старшего поколения.
Суббота, выходной день, Люда одевает дочку, я выхожу с коляской с ней погулять, ребёнок спит, сажусь на лавочку, с удовольствием разворачиваю газету, и тут же из коляски раздаётся сильнейший плач, проверяю, всё сухо, однако сворачиваю газету, бегу домой, ребёнок дома тут же замолкает и засыпает. Решаем с Людой прогуляться всей семьёй по улице Нововиленской до овощного магазина и обратно. Одеваемся нарядно, кормим ребёнка, меняем пелёнки и всей семьёй выходим на улицу. Однако, едва доходим до половины пути, из коляски раздаётся сильнейший плач, крик и визг. Проверяем, всё сухо, поворачиваем оглобли и мчимся назад, домой. По дороге какие-то женщины ругают и обзывают нас за то, что мы мучаем ребёнка. Прибегаем домой, ребёнок умолкает и засыпает.
Приезжает тёща из Запорожья, она взяла отпуск на месяц. В первую же ночь, мы оба хоть немного можем выспаться. Опять суббота, утром тёща одевает внучку и с коляской идёт с ней в парк к озеру. Их нет около двух часов, мы уже начинаем волноваться. И тут тёща на цыпочках заходит с ребёнком, спящим у неё на руках, и просит меня занести коляску. Вернувшись, вижу, что ребёнок всё ещё спит. Тёща говорит, что гуляла с ней по парку и за два часа она ни разу не проснулась. Вот что значит, умеющее растить детей, старшее поколение.
Как и у всех молодых семей в ту пору, у нас тоже было много имущественных проблем. Так у нас не оказалось платяного шкафа, а купить новый на мою зарплату в 95 рублей было не реально. А тут в газете «Вечерний Минск» я наталкиваюсь на объявление, что гостиница Госцирка распродаёт мебель, так как закрывается на ремонт, и в перечне мебели я увидел шкафы. Я попросил друга Лёню помочь мне привезти цирковой шкаф. Люда тоже хотела ехать вместе с нами за этим шкафом, но я её не взял, сказав, что ей и дома есть много чего делать, чем почему-то очень её обидел. Но я не решился сказать ей, что мне стыдно везти мою молодую красивую жену побираться за списанным нищенским шкафом, в который, как выразился Лёня, «какали дрессированные макаки».
Гостиница располагалась прямо за зданием цирка. Мы приехали к коменданту, спросили насчёт шкафа. Комендант сказал, что мы можем забрать любой из любого номера. Лёня спросил коменданта, в каком номере обычно останавливался Юрий Никулин, и тот ответил, что у них есть пару, так называемых «люксов», где обычно останавливался Юрий Владимирович с женой. Один из них – номер 22. Мы зашли в этот двадцать второй, где всё уже было разворочено, но большой, светлого дерева, одностворчатый шкаф с зеркалом стоял на месте. Мы с Лёней потихоньку спустили его по лестнице, загрузили в пойманный нами ранее на дороге грузовик, привезли шкаф домой и там с Людой долго его отмывали.
Так в течение полутора лет у нас в спальне стоял, как мы его называли «клоунский» шкаф. Говорят, что зеркала подолгу хранят облик того, кто в них смотрелся. Так, собираясь куда-нибудь и стоя у этого зеркала, мне иногда казалось, что я «вижу» в нём забавный, очень добрый и немного чудаковатый облик Народного артиста Советского Союза Юрия Владимировича Никулина.
А жизнь устраивала нам новые испытания, связанные с наличием в семье новорожденного. Не знаю, как сейчас, но по существующему тогда медицинскому протоколу, всех новорожденных после трёхмесячного возраста отправляли на консультацию к детскому ортопеду. Мы взяли малышку в охапку и поехали к назначенному нам доктору куда-то на окраину города в микрорайон «Зелёный Луг». Приехали на такси в ортопедический кабинет. Людей немного, перед нами всего двое родителей с детками, сидим, ждём. Проходит пол часа, час, полтора, в кабинет никого не вызывают, дети орут, родители в трансе. Я не выдерживаю, осторожно стучу и заглядываю в кабинет. За столом врач – в белом халате и колпаке, напротив неё какая-то расфуфыренная дама в шляпе и с кольцами на руках, они увлечённо обсуждают что-то весёлое и забавное, смеясь во весь голос. Я извиняюсь, и вежливо обращаюсь к доктору с просьбой поскорей принять ожидающих в приёмной детей, так как их уже нужно кормить, менять пелёнки и т.д., а мы ждём уже полтора часа. Врач грубо обрывает меня, кричит, что она занята, и чтобы я сейчас же закрыл за собой дверь. Я, конечно, не выдерживаю, срываюсь в ответ и говорю, что все посетители возмущены и мы будем жаловаться в Горздравотдел. Та ещё раз орёт, чтоб я закрыл дверь, я с силой хлопаю этой дверью и сажусь на своё место, Люда и присутствующие родители меня успокаивают. Через минут пять посетительница детского ортопедического кабинета, махая бёдрами уходит. Врач начинает приём.
Наконец, доходит очередь и до нас, последних на сегодня. Входим, в кабинете царит напряжённая тишина, врач разворачивает пелёнки, крутит туда-сюда Юлины ножки и радостно сообщает, что у нашей дочери врождённый вывих обеих конечностей и её надо срочно на пол года положить в гипс. Она выпишет направление в их лабораторию и завтра в девять мы должны туда явиться для этой процедуры. Люда расстроена и подавлена, начинает плакать. Я заворачиваю ребёнка, предлагаю врачу завтра в 9 самой одеть гипс на её толстую задницу, выполнив перед этим с этим её направлением, которое я кладу на стол, другую, известную ей процедуру, и мы покидаем кабинет.
Назавтра мы едем в нашу районную поликлинику, я у главврача добиваюсь приёма к обычному ортопеду, пожилому мужчине, которому я объясняю «диагноз» его детского коллеги и прошу направления на рентген.
Тот долго проверяет дочкины конечности, суставы, крутит ножки, щупает спинку ребёнка и заявляет, что никакого рентгена не надо, у ребёнка всё в порядке, никакого гипса тоже не надо, и мы можем смело идти домой. Я, конечно, позвонил в Горздравотдел, рассказал о нашем визите к обоим врачам, там пообещали разобраться, а через две недели мы получили оттуда письмо, в котором сообщалось, что родители вели себя грубо, оскорбляли врача, всячески угрожали ему, так как не были согласны с поставленным ребёнку диагнозом. В заключении нам предлагалось прийти на комиссию при Горздравотделе, где они коллегиально рассмотрят поставленный диагноз и необходимость заключения ребёнка в гипс. Я про себя сказал словами Райкина: «Привет, ребята, вы хорошо устроились», больше по этому поводу мы никуда не ходили, не звонили и не писали, а детский ортопед в микрорайоне «Зелёный луг» продолжал обслуживать и лечить маленьких крошек, следуя, данной по окончанию медицинского института, клятве Гиппократа.
Уже месяцев в 10, как только она начала стоять на ногах, наша дочка стала, как говорится, устраивать нам «концерты». Так один раз она подползла к торшеру, потянула за провод и тот, судя по всему, едва державшийся «на соплях», оборвался, и это было просто счастье, что она ухватила за конец этого провода, идущий к лампе, а не к розетке, находящийся под током. Один раз она приползла к открытой балконной двери, где на перилах нашего лжебалкона Люда положила сушиться вымытую мясорубку вместе с её деталями и сбросила все части на землю под этим балконом. А как-то раз она очень странно затихла возле моего ящика с канцелярскими принадлежностями и когда я подошёл ближе, увидел, что она сидит возле коробки с карандашами, сжимает в ладошке лезвие бритвы, которое я использовал для заточки этих карандашей, и по её руке течёт кровь, на которую она смотрит без всякого испуга, а с удивлением.
Ещё она не любила, когда мы оставляли её в манеже одну и делали что-то на кухне, или занимались, скажем, стиркой или уборкой, всё время плакала, просилась на руки. Но если мы не обращали внимания на её просьбы, замолкала, как-то вся напрягалась и начинала писать прямо в манеж, после чего мы вынуждены были всё-таки взять её оттуда, чтобы сменить ей ползунки и помыть манеж, а на её лице воцарялась торжествующая улыбка.
Начав ходить, она любила рвать руками жёлтые цветочки одуванчиков и размазывать жёлтые пятна от них по всей одежде. А во дворе с криком «Кама! Кама!» собирала все придорожные камни и складывала их в карман, после чего я сказал жене, что она, наверное, будет геологом.
Когда у дочки началось сильное расстройство желудка и поднялась температура, детский врач направил нас в инфекционную больницу.
Пол дня мы просидели в приёмном покое, ни дочь, ни мы ничего не ели с утра, так как у неё подозревали дизентерию, и есть ей пока ничего было нельзя. Где-то часам к двум мимо нас на каталке провезли подносы с обедами для больных, судя по запаху, котлеты с картофельным пюре. Дочка начала протягивать ручки к этим котлетам и с жалобным плачем просить:
– Дай Люли, дай!
Тут моя супруга не выдержала, схватила нашу дочку в охапку и с ней на руках выскочила на улицу с криком:
– Ну их всех в туда-то. Я её сама вылечу.
Мы пришли домой, Люда с помощью нашей, умудрённой житейским опытом, соседки Клары сварила какую-то специальную рисовую кашу-отвар, стала кормить ею дочку и через день-другой вылечила её без всяких инфекционных больниц.
ТЕЛЕВИДЕНИЕ
Так получилось, что в этой книге я много внимания уделяю работе моей супруги на телевидении, и поверьте, это не для того, чтобы ей сделать приятно. Просто, я считаю, что, рассказывая о том времени, было бы неправильно обойти стороной этот богатый событиями и очень творческий срез нашей жизни, к которому Людмиле, а в какой-то степени и мне, довелось прикоснуться.
Итак, Люда после декретного отпуска вышла на работу в свою Сельхозредакцию, и первое время мы с ней как-то умудрялись по очереди смотреть ребёнка, благо график её работы был гораздо свободней, чем мой. А через какое-то время её из Сельхозредакции перевели в Главную редакцию Пропаганды. Она как-то раз оформила мне пропуск на запись своей программы, и я просто диву давался, как при всей нервозности и телевизионного процесса, она очень спокойно держится, уверенно работает с участниками программы в студии, с операторами и помощниками, даёт команды ведущим дикторам и звукорежиссёрам.
В то время вместе с Людой в редакции работало много талантливых, самобытных редакторов и режиссёров, выдающих в эфир очень высокопрофессиональные и интересные передачи.
kackad.press 