Posted by (Продолжение. Начало в #622)
Я не пошёл домой, вышел на улицу и словно робот побрёл куда-то в направлении Круглой площади.
В глазах стояли зажатые руками коленки и измождённое, измученное лицо жены, а в ушах звучали её громкие жалобные стоны.
Должен сказать, что это сейчас заранее известен пол ребёнка, во время родов делают всякие облегчения для рожениц, колют эпидорал (эпидуральная анестезия – прим. ред.), дают какие-то стимуляторы родов, расслабляющие и успокоительные средства, мужьям можно присутствовать при родах, участвовать во всём процессе, помогать жене в схватках, поддерживать её, жалеть, и радоваться вместе с ней появлению на свет вашего общего чада. А тогда было всё по-другому и чисто случайно мне удалось побыть рядом с женой, пусть даже своим присутствием через окно, в последние минуты её предродовых мучений, хотя ничем, кроме слов жалости и сострадания через это приоткрытое окно, я помочь ей не мог.
Я как-то незаметно дошёл до тогда ещё круглой площади Победы, обошёл её по кругу и побрёл назад в сторону роддома. Когда я подошёл к тому же окну, я увидел, что оно снова открыто.
Я ринулся к проёму, отодвинул занавеску, заглянул внутрь. У кровати сидела всё та же медсестра, которая меня недавно прогнала, но на кровати, где лежала Людмила, сейчас лежала, корчась от боли, уже другая женщина. Медсестра ринулась закрывать окно, но я волнуясь, просительным тоном спросил, где моя супруга.
Она сказала:
– Девочка!?
– Да, – говорю, – девочка, такая молоденькая, она вот здесь, на этой же кровати лежала.
И та в ответ, снова закрывая окно, прокричала мне почти на ухо:
– Да, девочка! Девочка у вас!
Я, буквально остолбенел от этой новости, неподвижно стоял у закрытого окна и всё пытался понять и поверить в то, что я уже папа.
Ну, а потом я прямо на колене написал Люде записку, попросил эту сестричку ей передать и как на крыльях помчался домой. И хотя уже был двенадцатый час ночи, начал наперебой всем звонить. Первым, конечно, тестю и тёще на Украину, потом своим родителям, в ответ принимал поздравления. Спать не мог, а с самого утра помчался в роддом.
Там я снова пережил все мои вчерашние тревоги и ожидания и очень к месту припомнил один анекдот:
В холле роддома нервно ходят из угла в угол двое мужчин. Наконец один спрашивает у другого:
– Мальчика ждёте?
– Нет, девочку. Она здесь акушеркой работает.
Люда писала мне из роддома:
«Получила твою записку в родильном зале сразу после родов, и когда отходила, всё время прижимала её к себе. Девочку нашу видела не очень долго, по-моему, чёрненькая, завтра принесут кормить. Очень рада и счастлива, что, наконец, родила. Пошли, пожалуйста, телеграммы моим родителям, теперь уже бабушке и дедушке и в Москву, моей бабушке.
Там, в комнате новорожденных, всё время кто-то плачет, мне всё кажется, что это наша. Когда родилась, её положили в какую-то тряпочку, она лежит себе и ручками туда-сюда водит, не плачет, а как-то по-взрослому кряхтит.
Моя палата на третьем этаже, окно всегда открыто, а кровать моя возле окна, так что, может, увидимся через это оконце. Очень хочу вернуться в наш дом. Ощущений и воспоминаний очень много, скоро увидимся, всё расскажу.
Целую, Твоя Люда».
На следующий день с утра я накупил всего, о чём Люда просила и побежал к роддому. Окно на третьем этаже, действительно, было открыто. Я позвал Люду, и она показалась в окне с маленьким свёртком в руках, с нашей доченькой. Лица я, конечно, рассмотреть не мог, но глядя на этот свёрток, я испытывал необыкновенное ощущение счастья и восторга. Там в окне на третьем этаже твоя семья, два твоих родных и любимых человека, которые теперь навсегда связаны с тобой нитью родства, нежности и любви.
По этому поводу вспоминается сценка из наших КВНовских программ.
Под окнами роддома стоит восточный человек и, крича на весь двор, разговаривает с недавно родившей женой:
– Зульфия! Родыла?
– Родыла!
– Малчика?
– Нэт!
– А кого?!
Назавтра, снова придя в роддом, я получил от жены записку:
«Больше не могу видеть кровь, грязь, безжалостность медперсонала, грубых женщин. Очень уже устала от всего здесь происходящего. Самое прекрасное среди этого ужаса это то, что у нас появилась самая красивая девочка на земле, плод нашей любви. Я понимаю, тебе, наверное, пока не очень верится в это, и у меня было такое же ощущение. Я после родов ночью долго не могла заснуть, лежала без сил, и ещё не понимала, что в моей жизни произошло. Хочу сказать тебе ещё раз огромное спасибо за ту записку, клочок бумажки, который я сразу после родов прижимала к груди, а в уголке, рядом уже лежала, чуть прикрытая пелёночкой, наша буленька и помахивала ручонками с бирочкой, что она тоже Лам.
Сёма, не забудь купить к выписке конфеты или торт для медсестёр, здесь так принято. Я понимаю, что ты сам обо всём подумаешь, но это я от счастья, что могу напомнить себе о той минуте, когда буду, наконец, возвращаться домой. Наверное, это последняя записка. Остался один день, и мы опять будем вместе, вернее, теперь уже, ВСЕ вместе.
Целую. Твоя Л.Л.».
Накануне выписки я пригласил брата и друга Лёню в обеденный перерыв отметить рождение дочери. Мы прямо с работы пошли в ресторан «Потсдам» и очень хорошо, по-мужски, всё это дело отметили. Брат вернулся на работу, а мы с Лёней остались догуливать, и в этот день на работу уже не пошли.
C утра я весь на подъёме. Сложил всё необходимое в сумку, взял такси и приехал забирать свою семью. Как положено, раздал цветы, конфеты и шампанское медсёстрам, которые вывели Люду с доченькой на руках, но которые не имели никакого отношения ни к самому дню предродовых схваток, ни к самим родам, ни к последующему послеродовому выхаживанию молодой матери. Так, случайные клерки в белых халатах, которые занимались подготовкой ребёнка к выписке и всей канцелярской процедурой.
Люда была очень похудевшая и измученная. Бережно беру из её рук маленький, спящий свёрток и осторожно сажусь с ним в машину.
Не успеваем мы подняться в квартиру, как раздаётся звонок в дверь.
Оказалось, что это мой троюродный брат Гена Шульман, маляр по профессии, с которым мы когда-то клеили самоклеящиеся обои и который как раз сегодня белил потолки в школе напротив. Он в окно увидел нашу процессию, выходящую из такси, и примчался посмотреть на прибавление в родне. Он так и ввалился в рабочей спецовке, весь в краске, в мелу, извести и белилах и ринулся прямо к кровати, на которую мы положили нового члена нашей семьи. На его лице было столько неподдельной радости и восторга, что я не посмел сделать ему замечание по поводу его рабочей одежды.
Следом пришли мои родители. Моя мама стала сразу о чём-то шептаться с Людой, увела её в другую комнату, а папа стоял и смотрел на свою первую внучку, (внук у него уже был) и смотрел долго, не отходя и не говоря ни слова. Я увидел, как по его щеке потекла слеза. Скорей всего это были слёзы радости от появления на свет нового продолжения его рода, а может быть, он вспомнил сорок первый год и свою новорожденную доченьку, которая погибла вместе со своей мамой, его супругой, и старшим сыном в минском Гетто, и которую он, уйдя на фронт, так никогда и не увидел.
Наконец все разошлись. Люда покормила дочурку. Я смотрел на неё, на её крошечное личико, на её малюсенькие ручки и ножки, которыми она постоянно двигала, и никак не мог поверить, что это моя родная, собственная, персональная дочь.
Мы уложили её спать в два сдвинутых и крепко мною скреплённых друг к другу кресла, (так как, увлёкшись отмечаниями, я кроватку так и не успел купить), и, наконец, остались одни.
И тут Людмила поведала мне обо всём, что она прошла за эти столь тяжёлые, мучительные и столь памятные для неё дни.
Когда я увидел её в предродовой палате и меня прогнала медсестра, врач осмотрел её и решил, что пора переводить в родовую. Но там она никак не могла сама разродиться и врач, сказав, что для её комплекции, а весила Люда до беременности 47 килограмм, плод очень крупный, уже, было, решил делать ей кесарево, но тут акушерка подала идею пригласить для консультации дежурного врача из отделения родовой патологии.
Через несколько минут в родовую вошёл, а вернее вошла, этот «консультант», огромная женщина с «Беломором» в зубах и, оценив обстановку, сказала, что никакого кесарева не надо, а попросила дать ей обычное полотенце. Потом наложила это полотенце Люде на живот, взялась за оба его конца и стала давить этим полотенцем ей на живот со всей силы. Людмила ощутила огромную боль, но, буквально, через минуту наступило облегчение и в родовой раздался детский плач.
Она посмотрела в сторону плача и увидела какой-то кровавый смугло-розоватый, грязный комочек. Акушерка крикнула ей на ухо:
– У вас девочка!
На что Люда едва слышно прошептала:
– Боже, какая страшная!
– Сама ты страшная, – ответила консультант с «Беломором», – прекрасная девочка. Скажи ещё спасибо, что так всё обошлось.
Тут Люда опять почувствовала острую боль и по характеру боли поняла, что её «зашивают». Тут и про меня вспомнили. Дама с «Беломором» бросила врачу:
– Зашей побольше, чтоб её мужик удовольствие получал.
Потом вытерла лоб тем же полотенцем, выбросила его и окурок в урну и удалилась наверх, назад в свою «патологию».
Когда на утро малышку принесли уже обмытую, чистенькую, хорошенькую, завёрнутую в чистые пелёночки и простыню, Люда не могла отвести от неё глаз и, положив рядом с собой, долго рассказывала ей всё про себя и про её папу, и про всё на свете, пока та не уснула.
Ну, вот и потекли наши повседневные будни молодых родителей с бессонными ночами, стиркой пелёнок, кормлением по ночам, сцеживанием и борьбой с маститами, с огромными новыми заботами и непомерными счастьем и радостью…
Мы стали размышлять, какое же имя дать дочери. Сначала хотели назвать Светланой, но потом сразу три фактора сыграли роль в перемене нашего мнения.
Во-первых, уже был июль. Во-вторых по телевизору я увидел монолог Пана Зюзи (Зиновия Высоковского), который в выпившем состоянии звонит откуда-то домой и не может понять, кто подошёл к телефону, жена или дочь, задавая один и тот же вопрос:
– Алё! Кто это? Это Люля или Юля?
Мне показалось забавным такое созвучие имён жены и дочери. И, наконец, в-третьих, в эти дни по телевизору выступал автор сценария «17-ти мгновений весны», разыскивающий скрывающихся нацистских военных преступников и пропавшую янтарную комнату. Он так увлекательно рассказывал о своих книгах, о Штирлице, о встрече с Отто Скорцени и о других своих встречах и поисках, что мы с Людой оба, буквально, «влюбились» в него и назавтра в ЗАГСЕ, вместо имени Юлия, которое собирались ей дать, единодушно записали нашу дочь красивым именем Юлианна.
«ОТМАЗКА» ОТ ВОЕННЫХ СБОРОВ
Где-то месяца через два после рождения дочери, в самый напряжённый момент ухода за новорожденной, меня вызвали в военкомат и объявили, что меня призывают на сборы офицеров запаса сроком на два месяца и выдали предписание для оформления отпуска на работе. Я попытался пробиться к военкому, чтобы объяснить ему свою семейную ситуацию с наличием грудного ребёнка, но очередь оказалась очень длинной, у каждого было что-то своё…
Секретарша сказала, что я могу написать рапорт на имя военкома и оставить, но я этого делать не стал, а по старой армейской привычке пошёл по коридору военкомата и увидел табличку что-то типа, Зам Военкома по оперативной работе майор Заварзин. Я постучался, вошёл на отзыв и попытался объяснить майору Заварзину мою ситуацию с просьбой отсрочки, хотя бы на год. В кабинет всё время кто-то заглядывал, мешал мне говорить. Майор посмотрел на часы и сказал:
– Сейчас три часа, подойди к концу дня, где-то в пять тридцать, тогда я смогу тебя спокойно выслушать.
Увидев мою повестку и услышав про целых два месяца сборов, Люда чуть не упала в обморок, но немного успокоилась, узнав, что я иду говорить с Зам Военкома. Она посоветовала мне одеться поприличней, чтобы начальник понял, что я ни какой-нибудь там пьяница или проходимец. Спасибо ей за это, так как в последующих событиях мой приличный имидж сыграл, я думаю, свою положительную роль.
Без пяти пять я в кожаном чёрном плаще и в белой рубашке с галстуком уже нервно прохаживался у ворот военкомата. В руках у меня был дипломат, в котором покоилось всё необходимое для того, чтобы майор мог меня спокойно выслушать… Ровно в пять начали выходить из ворот офицеры и служащий персонал, где-то в пять пятнадцать из ворот выехала Волга с Военкомом, а в пять двадцать я уже шёл по коридору военкомата и в тишине пустых кабинетов глухо раздавались мои шаги…
Майор сидел один за своим столом и читал какие-то бумаги. Пригласив меня войти, он отложил их в сторону и сказал, что очень внимательно меня слушает. Я, ни слова не говоря, положил на стол свой дипломат и начал доставать оттуда бутылки и закуску. Я был очень напряжён, так как не был уверен, что майор тут же не вскочит со своего кресла, не скажет забрать всё это барахло, и не выгонит меня за дверь.
И он действительно встал со своего места, подошёл к шкафчику на стене и достал оттуда два стакана, две тарелочки и вилки с ножом. Пока я открывал коньяк, он нарезал колбасу, ветчину, огурцы и помидоры, очищал и промывал под краном зелёный лук. По всему было видно, что я ничем не удивил, а, тем более, ничем его не обидел. Я с облегчением вздохнул и расслабился.
Мне не пришлось долго рассказывать о своей двухмесячной дочке, так как он уже знал о ней и из моих слов во время предыдущей короткой беседы, да, я думаю, и из моего личного дела, которое лежало у него на столе.
Он сменил тему разговора, стал расспрашивать о моей службе, о семье, а когда я упомянул о КВНе, сразу поинтересовался, знаком ли я с Масляковым.
Разливал я, честно скажу, не совсем поровну, так как понимал, что застолье застольем, но мне-то надо быть трезвым, чтобы как-то решать с этими сборами, вернее с отмазкой от них.
Когда я начал открывать вторую бутылку, майор сказал, чтоб я секунду подождал, открыл моё личное дело, что-то написал в нём, потом размашисто расписался и спрятал его в сейф. После этого снял китель и, как старший по званию, дал команду продолжать.
Когда я начал открывать третью, майор рукой закрыл свой стакан и сказал, что только грамм пятьдесят на посошок.
Ну, а когда посошок растянулся ещё минут на сорок, мы начали собираться по домам. Я помыл посуду, убрал весь мусор, недопитое поставил в шкафчик, после чего майор благодарственно кивнул мне и промычал что-то вроде «спасибо».
А где-то около девяти мы вышли за ворота военкомата. Майор шёл сам, но мне, для прямоты направления движения, приходилось поддерживать его под руку. Я пытался поймать такси, но ни одного свободного не было, и, хоть мой дом был в двух шагах от военкомата, я не мог оставить старшего товарища по возрасту и по званию одного в таком положении и состоянии. Я выяснил, где он живёт, мы вскочили в автобус, который привёз нас на остановку троллейбуса в районе вокзала, возле площади Свердлова, откуда троллейбус шёл прямо к его дому.
В ожидании троллейбуса, мне приходилось всё время довольно крепко поддерживать своего спутника, так как возле самой остановки у примыкающего многоэтажного дома велось какое-то строительство, забор подходил вплотную к остановке и никаких скамеек поблизости не было.
И тут мой майор захотел в туалет, а какой общественный туалет в 1976 году в центре Минска.
Я огляделся по сторонам, увидел проход в заборе стройки и потащил майора за забор, чтобы там он и справил свою нужду. За забором было довольно темно. Мы встали у какого-то крыльца с лестницей и оба, в унисон, стали облегчать своё тело и душу.
И вдруг на этом крыльце открылась дверь и яркий луч света упал на вывеску прямо возле двери – «Районное отделение милиции Московского района». В ярко освещённом дверном проёме стоял милиционер в сапогах и в портупее, который любезно подождал пока мы закончим наш важный процесс и вежливо пригласил нас обоих войти во внутрь.
Так и зашли мы вместе, я под руку с мало что соображающим майором и милиционер, сопровождающий нас прямиком к широко открытой решётчатой камере.
Когда мы с моим спутником вошли в камеру, сопровождавший нас, как я рассмотрел, сержант защёлкнул за нами замок такой же решётчатой двери, и мы вместе с заместителем военкома Центрального района, майором Советской Армии, оказались в обычном милицейском обезьяннике.
Майор сразу улёгся на лавку и расслабленно захрапел, очевидно, с устатку предполагая, что он уже дома, в своей постели, а я как-то моментально и почти полностью протрезвел, присел на краешек лавки и стал размышлять о том, что вот и сходил, отмазался от сборов, посидел с Замвоенкома на брудершафт. Теперь, видимо, пойдёт всё по полной – пятнадцать суток, письмо на работу, партийные собрания, выговоры, а то и исключение из партии по причине нарушения общественного порядка в нетрезвом состоянии, то есть коллективно опИсали районное отделение милиции, что ещё, возможно, грозит и обвинением в идеологической диверсии – с правление нужды прямо напротив государственного учреждения, прямо у офиса одного из грозных правоохранительных органов. В общем, та ещё отмазка от двухмесячных сборов у меня получилась.
Тут я вспомнил один анекдот на похожую тему, который заставил меня даже в этой довольно драматической ситуации улыбнуться:
«На остановке троллейбуса, прямо напротив входа в отделение милиции на лавочке сидит мужик и вслух, очень громко ругается матом. Вокруг народ так же громко возмущается его хамским поведением. На шум из дверей отделения выходит дежурный милиционер и строго обращается к мужику:
– Почему нецензурно выражаетесь в общественном месте, да ещё перед самым отделением милиции?
– А ты присядь-ка рядом – объясню.
Милиционер возмущён столь наглым поведением нарушителя общественного порядка, но всё-таки, как бы, пытаясь разобраться в инциденте, нехотя, садится рядом.
Мужик вкрадчиво и с издёвкой:
– А лавочка-то покрашена!
Милиционер на всю улицу:
– От, ё… твою мать!».
Отсмеявшись, «про себя» я поднял голову и посмотрел по сторонам. Стало немного не до смеха. Свозь прутья решётки я увидел, что сержант, который застукал нас на месте преступления, гордо ходит мимо нас туда, сюда по каким-то своим делам. Я решил подозвать его. Когда он, как бы, нехотя, подошёл к решётчатой двери, я очень вежливо спросил его, какая процедура нам предстоит.
Он ответил, что когда мы протрезвеем, а это будет, очевидно, к утру, с нами будет разбираться кто-то из начальства отделения, или вновь заступивший утром дежурный, и по выяснению всех обстоятельств и после проверки наших документов и наших данных, составят протокол и примут решение об административной ответственности.
Я сказал, что я абсолютно трезв и только пытался доставить сильно выпившего приятеля домой. Сержант, в общем-то, и не спорил.
Потом я спросил, кто сейчас дежурный. Тот ответил, что дежурный офицер отдыхает, а в наличии только дежурный следователь, который такие мелкие дела не решает. Я подумал, что, может быть, это мой шанс и спросил, можно ли мне как-то переговорить с этим дежурным следователем. Сержант внимательно посмотрел на меня, оглядел с ног до головы и, немного подумав, сказал, что попробует.
Минут через пять он вернулся, открыл дверь обезьянника и повёл меня к следователю в кабинет. За столом сидел мужчина в гражданской одежде, на вид лет пятидесяти, с внимательными умными, усталыми глазами. Он жестом пригласил меня садиться и сказал, что слушает меня. Я поблагодарил его за то, что принял меня и готов выслушать. А для начала решил рассказать такой анекдот:
«По вызову к следователю прокуратуры приходит какой-то свидетель, но дверь в кабинет закрыта, а походящий мимо по коридору кто-то из работников говорит:
– Следователя сейчас нет, но вы можете оставить свои отпечатки пальцев».
Мой следователь засмеялся, а это уже был хороший признак. Тогда я честно, без утайки рассказал ему и про службу в армии, и про новорожденную дочку, про сборы, и про нашу выпивку в военкомате и про членство в партии, и про случайное в темноте справление нужды под дверью их отделения.
Следователь выслушал меня довольно внимательно, ещё раз посмотрел на мой кожаный плащ, на белую рубашку с галстуком, пристально взглянул в мои, уже абсолютно трезвые и честные глаза, немного задумался, потом нажал кнопку и вызвал сержанта. Спросил у него, за что он нас задержал, попутно сказав тому, что если руководство на время ремонта здания не добьётся нормального освещения и оповещения прохожих, то скоро их всех обо…цут и обо…рут с ног до головы.
Потом спросил сержанта, составлен ли протокол, тот ответил, что составлен, но пока никем не подписан. Следователь попросил принести его и журнал задержанных, потом порвал протокол на глазах у меня и сержанта, сделал в журнале, как он сказал, запись о том, что с мелкими нарушителями проведена профилактическая беседа и они отпущены. Потом он приказал сержанту помочь мне разбудить майора и вывести его на улицу. Я, чуть не плача от радости и благодарности, пытался обнять следователя, но, судя по всему, у меня не всё ещё окончательно выветрилось, и он вежливо отстранился, потом вместе с сержантом помог мне разбудить майора, и мы все вместе вывалили на улицу. Вздохнув свежий воздух, я теперь уже окончательно протрезвел, подошёл и просто, молча, пожал руку следователю, благодарно кивнул сержанту и вывел майора на улицу к троллейбусной остановке. Там, поскольку время было уже позднее, легко поймал такси, завёз уже начавшего слегка трезветь, майора к нему домой, довёл его до дверей квартиры и там, так как сам он не мог найти ключи в кармане и открыть дверь, позвонил в дверь и спустился вниз, надеясь, что его близкие всё-таки впустят его в квартиру.
Кстати, по этому поводу анекдот:
«Утром жена открывает дверь, а на пороге лежит муж.
– Ты почему не открывала мне дверь, когда я стучал?
– Так я же несколько раз спрашивала: «Петя, это ты?», почему ты молчал?
– Я кивал!».
Потом я, услыхав, что дверь всё-таки отворили и моего майора впустили, я на этом же такси приехал к себе домой и заснул мертвецким сном.
kackad.press 