ИСТОРИЯ ИЗРАИЛЬСКОГО МАРЕСЬЕВА

…На самом деле их очень много – историй офицеров и бойцов ЦАХАЛа, которые получив крайне тяжелые ранения и пройдя через ампутацию конечностей, в итоге возвращались в строй и продолжали армейскую карьеру. И все же больше всего на судьбу легендарного Алексея Маресьева похожа судьба штурмана ВВС Израиля, полковника запаса Авраама Аштаэля, начало которой осень 1973 года, в дни войны Судного дня. Недавно историю Авраама Аштаэля напомнил на страницах газеты «Маарив» журналист Эяль Леви, и мы решили вкратце пересказать ее для наших читателей.

– Я был призван в армию в 1969 году, и почти сразу оказался на лётных курсах, которые в итоге успешно окончил, получив специальность штурмана, – рассказывает Авраам Аштаэль. – Как раз в это время на вооружение поступили истребители-бомбардировщики «Фантом-2», и в 1971 году, сразу после получения «крылышек» я вошел в состав 201-й «фантомной» эскадрильи. В то время я был совсем пацаном, постоянно искал возможность отличиться и доказать, что я прекрасно освоил все, чему меня учили и всегда вызывался в качестве добровольца на самые опасные задания. Не стоит забывать, что это было почти сразу после Шестидневной войны. Нам тогда казалось, что главные войны Израиля остались позади, а на нашу долю выпали лишь серые будни с редкими стычками с арабами. А между тем, нам так хотелось попробовать себя в настоящем деле, стать в один ряд с героями той войны…

За полтора месяца до начала Войны Судного дня Аштаэль вернулся из длительной прогулки по Европе, и сразу же почувствовал то напряжение, которое царило в армии в целом, и в ВВС в частности. В сентябре 1973 года почти никто не сомневался, что скоро начнется война, и все к ней лихорадочно готовились. Война, как известно, началась 6 октября, и уже в этот день Авраам Аштаэль принял участие в нескольких воздушных боях на египетском фронте.

– 7 октября, – воспоминает он, – из-за того, что Моше Даян находился в состоянии паники, он приказал командующему ВВС Бени Пеледу прекратить атаки на египтян, и перевести большую часть авиации на Северный фронт, чтобы «спасти Тверию». В задачу нашей эскадрильи было поставлено уничтожить систему сирийских ПВО, и, прежде всего, батареи ракет класса «земля-воздух». В армии в те дни был большой бардак; для выполнения задания у нас не было необходимых разведданных, но, тем не менее, мы разработали план уничтожения ракетных батарей сирийцев. Он заключался в том, что на большой высоте на максимальной скорости мы подлетаем предельно близко к цели, а затем пикируем на неё и сбрасываем бомбозапас. На самом деле это было безумие, так как советские ракеты могли достигать наши самолеты на любой высоте, и мы не учли необходимость прикрытия. В том бою мы потеряли 6 самолетов. Среди прочих был сбит и самолёт, в котором находился я и пилот Меир Шани.

– Как вы поняли, что вас сбили? И как успели спрыгнуть?

– Мы почувствовали, как машина получила сильный удар, затем ее всю затрясло, на приборной панели загорелись красные лампочки, и мы стали стремительно терять высоту. Шани отдал приказ прыгать, и спрыгнул уже после меня. Никто из нас не чувствовал и тени паники или страха. Адреналин играл у нас в крови, и мы оба знали, что просто должны сделать то, что многократно отрабатывали во время тренировок. С момента попадания ракеты до крушения самолета у нас было 30 секунд. В воздухе 30 секунд – это вечность. Стоит помнить, что вся атака на позиции сирийцев должна была продолжаться не более 2 минут – согласно хронометражу, проведенному при разработке операции. Так как я выпрыгнул первым, то приземлился значительно восточнее Меира Шани. Летели мы как раз над нефтепроводом, так что сирийцы нас сразу засекли, открыли огонь и помчались к месту моего приземления. Приземлился я, кстати, вполне благополучно, обе ноги были целы. Но не успел я освободиться от парашюта, как подъехали сирийцы. Я поднял руки вверх, показывая, что сдаюсь. Один из них снял с меня часы и надел себе на руку, а второй… выпустил из «Калашникова» очередь мне в ногу.

Что было дальше, Авраам Аштаэль помнит смутно. От боли, пронзившей ногу после очереди, он потерял сознание, затем на какое-то время очнулся, когда его запихивали в БТР, снова провалился в небытие, и еще раз ненадолго пришел в себя после того, как его, словно мешок картошки, бросили в джип и повезли в больницу. И в эти моменты просветления сознания у него была только одна мысль: «Ты должен выжить! Должен выжить!».

В сирийской больнице врач, бегло осмотрев рану, велел везти Аштаэля в операционную, и там ему ампутировали ногу.

– Вам обеспечили какой-то медицинский уход?

– После операции мне сделали инфузию, и я слышал, как кто-то сказал над моей кроватью: «Выживет так выживет, а сдохнет – тоже ничего страшного!».

Спустя пару дней после этого меня перевели в камеру, напоминавшую карцер. Никакого ухода больше не было. Швы я снимал себе сам. Зубами и руками. Как выяснилось, я на это способен. Человек вообще не знает, на что он способен, пока не окажется в той или иной ситуации.

На мое счастье, вскоре в плену оказался еще один наш лётчик – Габи Гершзон. Во время пыток сирийцы искалечили его так, что в итоге у него началась гангрена.

Это вызвало у них беспокойство и по моему поводу, так что я снова был доставлен в больницу, где прошел курс физиотерапии. Но приятного в этом было мало. Все эти дни у меня на глазах была темная повязка, которую надели еще в камере, и выходить из палаты мне запрещалось. Нужду приходилось справлять в специально принесенное для этого мусорное ведро.

Но зато мне поменяли повязку и смазали рану йодом, и это уже было хорошо. Потом меня снова вернули в камеру, и начались допросы, в том числе и с пытками. Но знаете, что самое страшное в тюрьме? Это когда бьют не тебя, а кого-то из соседней камеры, и его страдания просто сводят тебя с ума.

Во всем остальном условия в тюрьме были почти как в «Хилтоне». У меня был умывальник, и туалет. Это значит, что я мог пить воду тогда, когда я хочу, и справлять естественную нужду тогда, когда мне это нужно, сохраняя при этом человеческое достоинство. Это, поверьте, не так уж и мало. Чего мне не хватало, так это матраса и одеяла. Кровать представляла собой плиту из бетона, а зима 1973-74 года выдалась холодной, температура нередко падала ниже «нуля», я просыпался посреди ночи, дрожа от холода…

* * *

На лекциях, которые Авраам Аштаэль читает будущим летчикам, он говорит, что уже в первые дни плена он решил следовать трем главным принципам, которые и помогли ему выдержать все испытания.

Первый из этих принципов он сформулировал для себя следующим образом: «Они меня не убьют! Что бы ни случилось, какими бы страшными ни были пытки, я должен выжить!».

Второй принцип: «Приготовься к тому, что плен растянется надолго». Аштаэль готовился просидеть в плену не меньше 8 лет – как это произошло с группой американских летчиков, попавших в плен во Вьетнаме. При этом он исходил из того, что сейчас ему только 23 года, и если он вернется домой в 31 год, то будет еще молодым человеком, у которого вся жизнь впереди. То, что он был освобожден из плена «всего» через 8 месяцев, стало для него приятным сюрпризом.

И, наконец, третий принцип гласил: «Когда ты вернешься домой, сделаешь все возможное, чтобы быть как можно ближе к небу!».

Надо заметить, что, хотя сам Аштаэль был уверен, что успел передать радиограмму о том, что попал в плен, в течение трех с половиной месяцев он числился пропавшим без вести. Лишь после того, как фотограф французского «Пари-матч» опубликовал снимки, сделанные им без разрешения властей в сирийской больнице, на одном из них товарищи опознали Авраама.

– Сирийцы относились ко мне как к разменной карте. Не больше, но и не меньше, – вспоминает Аштаэль. – Им нужны были эти карты, так как у нас в плену оказались сотни их солдат и офицеров. Поэтому в нашей смерти они были явно не заинтересованы, и это учитывалось на допросах.

Одновременно в Израиле шла борьба за наше освобождение. Мой отец, к примеру, очень разозлился и дал резкие интервью журналистам после того, как освободили большую группу наших ребят, попавших в плен к египтянам. Он был возмущен тем, что эта сделка не включала в себя тех, кто попал в руки сирийцев.

В итоге нас обменяли в июне 1974 года. Я сошел с трапа самолета, опираясь на палку и уродливый деревянный протез, который сделали мне сирийцы. Но как жить дальше, я совершенно не представлял.

К тому времени израильская медицина и система реабилитации продвинулась уже далеко вперед. К примеру, мой отец получил во время Войны за Независимость достаточно серьезное ранение и тяжелые ожоги спины, но ему и в голову не пришло обратиться за получением инвалидности, и никто этого даже не предложил – тогда подобное было не принято. А у меня была замечательная палата; меня тщательно обследовали, заказали новый протез.

Среди прочих специалистов меня осмотрели и психиатры, и в итоге пришли к выводу, что с психикой у меня всё в полном порядке. Впрочем, тогда обращали внимание только на очень серьезные сдвиги; посттравматический синдром ещё просто не брался в расчёт. Наконец, настал день, когда в палату вошли представители медкомиссии.

«Мы хотим сообщить вам, что вы признаны инвалидом ЦАХАЛа, – сказал один из членов комиссии. – Вам полагается пожизненная пенсия, квартира от государства, полная оплата высшего образования и многие другие льготы. Так что можете хоть завтра получить ключи от своей квартиры и приступать к учёбе в университете». «Убирайтесь вон! – ответил я. – Я собираюсь вернуться в авиацию!».

– И что было дальше?

– А дальше я оказался с подругой в Рамат а-Шароне, и несколько недель день за днём мы с ней беспробудно пили. Наливались пивом до бесчувствия. Так продолжалось до тех пор, пока я не вспомнил про «третий принцип» и не сказал себе: «Ты просто сошел с ума! Ещё немного – и ты окончательно опустишься и превратишься в полное дерьмо!». На следующий день пошёл в оперативный отдел ВВС и попросил дать мне работу – любую работу! Мне предложили попробовать себя в качестве офицера отдела планирования. Я согласился, но одновременно продолжил искать пути возвращения в авиацию.

– Штурман боевого самолета без ноги. Такого прецедента до вас в Израиле не было…

– Без ноги не было, но прецедент был. Габи Авирам, пилот истребителя, во время прогулки по Синаю подорвался на мине, потерял руку, но в итоге вернулся в строй, стал командиром транспортного самолета, а затем и командиром эскадрильи. В итоге я к нему попал штурманом. Та еще была парочка: летчик без руки, штурман без ноги…

А произошло все так. Когда я явился в главное медицинское управление ЦАХАЛа, выслушавший мою просьбу доктор Кордова отрезал: «У тебя 80% инвалидности, нет ноги. О том, чтобы летать не может быть и речи!».

Тогда я пошел к командующему ВВС Бени Пеледу. Представился. Он спросил, чего я хочу? «Вернуться!» – ответил я. «А в чем проблема?!». Когда я объяснил, Пелед набрал номер главврача ВВС. Разговор шёл при мне. Что ему говорил врач, я не знаю, но слышал, как Пелед сказал: «Доктор, кто у нас отвечает за самолеты – вы или я?! А если я, то я и беру на себя всю ответственность!». Затем положил трубку и сказал: «Могу предложить тебе вернуться в транспортную авиацию. Согласен?». «Да, командир!» – ответил я, отдал честь, развернулся и вышел из кабинета. Уже в январе я был на курсах переквалификации штурманов «Геркулесов».

– А когда вернулись, не было страшно снова оказаться в воздухе?

– Что значит страшно?! Когда я что-то решаю сделать, я делаю, и о каком страхе может идти речь? Вообще, когда ты в воздухе, когда ты делаешь свое дело, тебе не до страха. Помню, в апреле 1973 года мы с Игалем Стави стали преследовать сирийский «МиГ». Висели у него на хвосте, обстреливали его из пулемета, но никак не могли попасть. И тут я посмотрел вниз и говорю Игалю: «Давай поворачивай назад!». «Еще чего! – ответил он. – Сейчас я его собью!». «Поворачиваем! – говорю. – Мы летим над самым центром Сирии!». Но при этом ни малейшего страха никто из нас не испытывал. И только когда мы приземлились и завели самолет в ангар, поняли, какой опасности подвергались, и нас обоих стало трясти. Я думаю, что нет человека, который бы не боялся. Вопрос в том, можешь ли ты управлять своим страхом, подавить его и отложить «на потом».

Авраам Аштаэль с гордостью говорит о том, что он не только вернулся в строй, но и восстановил физическую форму, и дважды переплывал ручей Завитан на Голанских высотах – правда, в сопровождении друзей. И, кроме того, выйдя на пенсию в звании полковника, активно занимается общественной работой, в том числе, в организации «Арим ба-лайла» («Бодрствующие в ночи»), оказывающей психологическую помощь бывшим военнопленным.

Плен, по его словам, на каждого, кто в нем побывал, повлиял по-своему. Кто-то, как он, вернулся к полноценной жизни, сделал блестящую карьеру в той или иной области, а кто-то так и не сумел оправиться от полученной травмы, и все эти годы остается лишь бледным подобием того человека, каким был до попадания в плен. Причём Аштаэль убеждён, что большинство из тех, кто так и не сумел прийти в себя, были в египетском плену, то есть относительно недолго, всего три-четыре недели.

«Возможно, те восемь месяцев, которые провели мы в плену, в итоге пошли нам на пользу, так как у нас было время успокоиться, выйти из шока и обдумать ситуацию, в которой мы оказались. А тем, кто попал в плен к египтянам, как раз не хватило времени на выход из шока», – размышляет Аштаэль.

На вопрос о том, считает ли он себя полностью восстановившимся после пережитого, Авраам Аштаэль отвечает, что полного восстановления после такого не бывает. И признается, что в последнее время его особенно сильно мучают фантомные боли, из-за которых он не спит ночами, и вместе с ним не спит его жена Рути.

– В последнее время появились публикации, в которых задается вопрос, а действительно ли можно считать, что мы выиграли Войну Судного дня? А вы что думаете по данному поводу?

– Странный вопрос. Мы стояли в 101 км от Каира и 31.5 км от Дамаска. Какие могут быть сомнения – это была грандиозная победа! Другое дело, что пока она была достигнута, мы наделали массу глупостей и ошибок, мы заплатили за нее высокую цену, но самого факта победы это не отменяет.

Я думаю, что отчасти такие вопросы возникают потому, что настоящая, народная история Войны Судного дня еще не написана. Вышло очень много книг, но все это книги историков или генералов, а войны глазами солдата мы практически не знаем. Потому мы в нашей организации недавно выдвинули лозунг «Расскажи свою историю о войне – потому, что пришло время!».

В самом деле, наше поколение, прошедшее через ту войну юнцами, стареет и скоро начнет уходить. А между тем, уверен, многие из них могли бы рассказать историю, которая заслуживает того, чтобы быть вписанной в летопись нашего еврейского героизма. Будет очень жаль, если все это будет забыто. Было бы неплохо, чтобы юноши и девушки перед призывом в ряды ЦАХАЛа брали в руки лист бумаги и ручку и записывали рассказы своих дедов о Войне Судного дня. Думаю, если это делать, то делать это нужно сейчас. Завтра может быть уже поздно…